В одной из своих передач, посвященных тематике антропоцена, американский радиожурналист Саймон Адлер вместе с гостями программы обсуждал, насколько целесообразно оценивать рыночную стоимость конкретных экосистем или видов
[370]. Во сколько оценить функции насекомых, опыляющих растения, или летучих мышей, питающихся насекомыми, вредоносными для зерновых культур? Эксперты способны более или менее правдоподобно оценить стоимость природы для экономики конкретного государства. Нередко участников дискуссий о проблемах окружающей среды убеждают только экономические аргументы. Однако можно ли считать ссылки на них приемлемой риторической стратегией? Вне зависимости от того, как мы ответим на этот вопрос, следует иметь в виду, что, если мы смиримся с использованием экономического лексикона, мы никогда не уйдем от способа мышления и образа действий, которые, по мнению большинства критиков, и послужили главной причиной экологического кризиса в эпоху антропоцена.
Звучало мнение, что в значительной части классических социальных теорий, например в подходе Эмиля Дюркгейма, функционализме и даже социальной экологии, природу слишком опрометчиво сбрасывали со счетов
[371]. Разумеется, формально узаконенный антропоцентризм социологии, как и гуманитарных наук в целом, неизбежно вытекал из необходимости выделить их в самостоятельные дисциплины. Акцент делали на значении социальной среды, необыкновенной гибкости человека и важной роли индивида. Подчеркивали уникальность человеческого рода на фоне животного мира, писали о нашей свободе, об умении человека создавать культуру и преодолевать всё новые и новые естественные ограничения посредством согласованных коллективных действий в беспрецедентных масштабах. Такого рода антропоцентризму часто сопутствовала биофобия — убежденность, что природа хаотична, непредсказуема и жестока
[372]. Биофобия подталкивала к трактовке природы как аксиологически нейтрального фона, пассивной материи, ресурса, о котором невозможно рассуждать в этических категориях.
Вот почему канадский специалист по социологии окружающей среды Рэймонд Мёрфи упрекает социальные науки в теоретической близорукости, указывая, что им присущ некоторый враждебный идеализм
[373]. Так, постструктуралистский тезис о том, что общество творит действительность, по мнению исследователя, доводит до опасной крайности представление, согласно которому человек свободно формирует природу и конструирует свое окружение, живя исключительно в мире символов, дискурса или языка. Сегодня подобная критика часто звучит в адрес поверхностно понятого конструктивизма, которому приписывают утверждение, что природа — выстроенная нами система. Однако, на мой взгляд, обвинения такого рода основаны на заметном упрощении и явно предвзятой интерпретации
[374]. Но в одном Мёрфи, пожалуй, прав: гуманитарные и социальные науки в своих теоретических изысканиях аккуратно обошли молчанием ненужное и опрометчивое переделывание природы.
Схожие аргументы приводит Гайдн Вашингтон. В книге «Зависимость человека от природы. Как преодолеть экологический кризис» (Human Dependence on Nature. How to Help Solve the Environmental Crisis)
[375] он доказывает, что представления, согласно которым природа — наше создание либо артефакт или же мы столкнулись с ее утратой и концом, по сути своей антропоцентричны и высокомерны, даже когда их развивают с проэкологических позиций. Вашингтон демонстрирует, что ученые зачастую глубоко антропоцентричны, как и экологические программы ООН. Ценность природы они рассматривают исключительно с точки зрения ее пользы для человека.
Типичное для антропоцена убеждение, что человек — мера всех вещей, даже критериев, на основе которых классифицируют происходящие на планете изменения, свидетельствует лишь о свойственной людям мании величия. Вашингтон возражает против утверждения, что окружающие нас другие виды и экосистемы могут представлять собой лишь социальные конструкты. Ведь они не продукт нашего воображения! По мнению Вашингтона, антропоцентризм — выражение самовлюбленности homo sapiens. В долгосрочной перспективе она может обнажить наше неумение приспосабливаться к обстоятельствам. Поддерживая иллюзию, что человек «творит» природу, леса, реки или погоду, мы открываем простор для внушающих тревогу проектов, в том числе инженерии человека и контроля температуры на Земле. Экологический кризис не означает, что природы нет. Если цивилизация придет в упадок, природа никуда не денется, исчезнет только человек. Именно человек зависит от природы, а не наоборот.
Вот почему даже современная риторика, построенная на тезисе о взаимозависимости природы и человека, с точки зрения Вашингтона, слишком антропоцентрична
[376]. Так же обстоит дело с концепцией формирования природы, климата или экосистем. Как будто бы мы хорошо понимаем, что именно делаем, — и контролируем ситуацию. Однако, как подчеркивает канадский социолог, люди вовсе не формируют планету в таком смысле. Поэтому создается впечатление, что антропоцентризм социальных теорий (когнитивных, онтологических и методологических) в значительной мере препятствует осознанию того, что характерно для всех обитающих на Земле видов, ведь все они неизбежно зависят от экосистем и условий на планете. По словам Хэмилтона, у социологов нет выбора — в эпоху антропоцена все должны стать геофизиками
[377]. Наши социальные и политические проблемы связаны с состоянием различных систем Земли.
Все это не новые идеи. Проблемы истощения ресурсов, ограничения экономического роста и демографического взрыва красноречиво требовали к себе внимания по меньшей мере со второй половины ХХ века
[378]. Высказывались мнения о важности естественных процессов, экологического ущерба и влиянии неантропогенных факторов, которыми раньше пренебрегали. Социологи заговорили о проблемах энергетической безопасности, климатического и эпидемиологического риска. Социальные феномены осмыслялись в контексте окружающей среды. В этом отношении во многих дискуссиях природе начали уделять подобающее ей внимание.
