Вместе с тем автор «Климата истории» ставит вопрос: кто такие «мы» как вид в эпоху человека? Никогда ранее нам не приходилось осознавать себя как вид, никогда мы не задумывались о последствиях действий всех людей в целом
[386]. Риск климатического коллапса схож с риском ядерной катастрофы, только в первом случае речь идет о побочных эффектах наших действий, о суммарном влиянии множества мелких решений, уже ставших частью истории, а не о решениях, которых можно избежать, отказавшись от использования ядерного оружия. Раньше нас интересовал лишь краткосрочный успех, связанный с продолжением нашего существования и сохранением доступа к ресурсам. Чакрабарти спрашивает: что заставило бы нас измениться? Стала ли человеческая деятельность одним из природных условий, или, наоборот, мы впервые столкнулись с ситуацией, когда человечество, действительно, само определяет свое будущее? Для Чакрабарти ключевой вопрос антропоцена — в том, сможем ли мы взять на себя полную ответственность за будущее.
Границы воображаемого?
Многие теоретики отмечают, что название «антропоцен» звучит спесиво, даже высокомерно, отражая нашу браваду по поводу собственной исключительности. Участники дискуссии о новой геологической эпохе хвастливо заявляют, например, что «стратиграфический след» человечества можно будет наблюдать через миллионы лет. В этом плане идея антропоцена — яркое проявление «воинствующего антропоморфизма»
[387]. По этой причине Эйлин Крист — американский специалист по социологии окружающей среды, сторонница тезиса об ограничении населения Земли за счет сдерживания рождаемости — протестует против моды на антропоцен. Как считает Крист, в этом понятии воплощены наши комплексы и стремление к превосходству. Разве может антропоцен быть поводом для гордости? Не уместнее ли в эпоху разочарования в экологической политике и отрицания говорить о мизантропоцене?
[388] По какому же праву мы говорим об антропоцене? Разве мы таким образом не подчеркиваем, что человек способен полностью подчинить себе природные условия?
Мальм и Хорнборг также сетуют, что, рассуждая об антропоцене, мы упиваемся властью человека, которому вновь отводим центральное место. Эти дискуссии дают человечеству очередной повод самовлюбленно вглядываться в свое отражение. Поможет ли нам такая система понятий посмотреть в глаза охватившему планету кризису и искоренить экономические системы, построенные на эксплуатации окружающей среды и дальнейшем сжигании ископаемого топлива?
Изначально греческое слово «антропос» означало вид, условия функционирования которого связывают его с землей. Этимология латинских слов homo и humanus тоже указывает на понимание человека как существа, живущего на земле. Но, как подчеркивает Джеймс Лавлок, автор гипотезы Геи, homo sapiens объявил Земле своего рода войну; XXI век ведет войну с Геей
[389]. Как это может быть, если существование человека неизбежно зависит от земли и почвы, глины и песка?
[390] Разве это не прискорбно — констатировать, что категория человека по-прежнему доминирует и отодвигает на второй план другие категории, даже в эпоху устрашающих экологических проблем? Неужели представления о чем-то связанном с землей кажутся слишком скучными, чересчур приземленными, прозаичными?
[391] По-видимому, понятие Земли недостаточно эффектно, чтобы с достаточной силой отражать кризисы и задачи антропоцена — в первую очередь необходимость решительной экологической политики.
Многие исследователи надеются, что понятие антропоцена не только акцентирует внимание на высокомерии людей, захлебывающихся от сознания своей силы и размаха своего влияния, но и сделает нас более чуткими к проблеме ответственности, к необходимости призвать человека к ответу за эксплуатацию и учесть другие законы, помимо сугубо человеческих. В этом смысле у антропоцена есть шанс стать первой эпохой без иллюзий, эпохой, где нет места беспечному оптимизму. Истощаются наши возможности, закрываются пути. Ситуация патовая. Существование планетарных границ резко сужает спектр вариантов, из которых человечество может выбирать.
Так получится ли у нас дорасти до ответственного, постантропоцентричного антропоцена? Или же мы так и застрянем в тупике невосполнимых потерь, наблюдая, как стремительно сужается «внешняя» по отношению к действиям человека область? В этом смысле мы и правда уже утратили природу как статичное поле деятельности. Может быть, антропоцен — эпоха, когда нам следует пересмотреть свой взгляд на планетарные границы и само понимание пределов?
Я соглашусь с теми, кто полагает, что самая трудная с политической точки зрения задача антропоцена — выработать стратегии управления непоправимым
[392]. Налицо разница между нынешним системным риском, о котором некогда писал Бек, и такими катастрофами, как климатический коллапс или кризис утраты биоразнообразия. В обществе риска еще не поздно что-то изменить, риск — потенциальная опасность, которую мы оцениваем и которой стараемся избежать. В обществе катастрофы мы бьем тревогу, потому что времени уже нет. Именно об этом пишет Хэмилтон: «Слишком поздно торговаться с Землей»
[393]. Настала эпоха необратимых последствий, неминуемой обратной реакции, эпоха, когда мы вот-вот перешагнем критические пороги. Мы вынуждены выработать стратегии управления непоправимым — насколько это вообще возможно.
В другом отношении речь идет об управлении неизбежным
[394]. Подобное предприятие требует нового типа политики и власти. Необходимо отказаться от анализа интересов и прибыли отдельных государств, направленного на дальнейший неограниченный рост. Однако нам пока не удается ничего изменить. К тому же создается впечатление, что мы пока и не готовы к таким переменам. Всем нашим институтам присуща близорукость. Мы вступаем в совершенно новую эру мировой политики — эру приспособления к тому, что нельзя исправить. Мы оказались перед лицом неясного будущего, климатической миграции, неотвратимых решений и невосполнимых потерь. В эпоху антропоцена экологическая политика никоим образом не может ограничиваться охраной экосистем или отдельных видов. Объектом политической рефлексии должна стать скорее Земля как целое.
