Современные экологические проблемы следует рассматривать в их связи с вопросами рынка и экономики. Как мы уже видели, исследователи все чаще признают, что экологические проблемы — это, по сути, проблема деления общества на классы. Поэтому экологическое переосмысление модели Маркса представляется необходимым шагом. Однако нельзя просто добавить к рыночным моделям «эко−», подразумевая внешний экологический ущерб, который требуется учитывать. Как отмечает Мур, идеи, начинающиеся с «эко−», должны скорее перечеркнуть сами понятия капитала, общества и человечества. Нам нужно новое понимание богатства, а не просто другая модель его распределения. Важно поставить вопрос, что именно мы распределяем, что является условием воспроизводства
[480].
Отношения капитала во многих подходах трактуются как онтологически первичные с точки зрения экологического ущерба, с которым они всегда сопряжены. Постмарксистские теоретики, в том числе тот же Фостер, обращаются к категории метаболического разрыва (англ. metabolic rift) между практикой человека и природными ограничениями. Такого рода дуализм внушает Муру беспокойство, поэтому он предлагает пересмотреть понятие метаболического разрыва и ввести диалектическую категорию метаболического сдвига (англ. shift). По мнению исследователя, в циклах развития капитализма не наблюдается резких разломов, которые предполагает понятие разрыва. Скорее имели место повороты, постепенная трансформация условий труда, отношение к земле и функционирование сообществ. Мы всегда имели дело с одним и тем же целостным метаболизмом капитала, неравенства, выселения, колониализма, власти и знания в паутине жизни
[481].
В эпоху капиталоцена мы, по мнению американского социолога, неизбежно должны будем отказаться от оппозиции «природа — общество». Мы видим, что социальные отношения наносят некоторый ущерб окружающей среде, не замечая при этом, что экологические последствия могут менять общество и формировать социальные явления. В таком контексте представление о взаимодействии между социальным и природным выглядит весьма неубедительно. Заменим же его категорией диалектической, взаимной обусловленностью, предлагает Мур.
Согласно рассматриваемой концепции капиталоцена, в настоящее время (примерно с 1970‐х годов) мы наблюдаем конец «дешевой природы», которую использовала капиталистическая система. К «дешевой природе» относились труд рабов, женщин и животных, использование водных ресурсов, сырья и невозобновляемых, дешевых источников энергии
[482]. Капитализм опирался на мобилизацию этих ресурсов в бесконечном процессе накопления. Разумеется, «дешевыми» они были лишь на первый взгляд, за счет истощения окружающей среды, а также эксплуатации и угнетения отдельных социальных групп. Однако в эпоху капиталоцена «даровые ресурсы» «дешевой природы», из которых неолиберальный капитализм извлекал дополнительную прибыль, перестали восстанавливаться. На это указывают отсутствие роста производительности в промышленном сельском хозяйстве, где применяются биотехнологии, отсутствие заметных открытий, связанных с эффективной добычей нового ископаемого топлива, и рост стоимости труда на мировых рынках
[483]. Мы оказались в мертвой точке процесса накопления, финансируемого по неолиберальной модели, и это признак мир-экологического кризиса
[484].
Поэтому капитализм — способ упорядочивания природы в сфере практики. В его рамках происходит плетение «паутины жизни» заново
[485]. Однако Мур понимает жизнь не как жизненную силу. Скорее она составляет элемент классовой борьбы. Сама жизнь, как и «дешевая природа», подвергается отчуждению. Очевидно, присущие человеку способы организации в ходе этого процесса приобретают новые черты. Покоряя природу, мы меняемся сами. Социальные и экологические границы — это не два разных типа границ. Такие современные явления, как глобальное потепление или финансирование экономики, нельзя назвать ни чисто социальными, ни чисто экологическими процессами. Мур пишет: «Не почва, виды, леса или топливо, а отношения власти, производства и воспроизводства, функционирующие за счет лесов, топлива, почвы и видов, провоцируют мир-экологический кризис»
[486]. Перед нами диалектическая связь между накоплением капитала, погоней за властью и процессами воздействия на природу. Ради освобождения жизни на Земле мы должны как можно скорее завершить эпоху капиталоцена. «Закроешь угольную электростанцию, — утверждает Мур, — и на день замедлишь глобальное потепление; разрушишь отношения, которые привели к строительству угольной электростанции, — и затормозишь этот процесс надолго»
[487].
Смиренный антропоцентризм на своенравной планете
В книге «Своенравная планета. Судьба человечества в антропоцене» (Defiant Earth. The Fate of Humans in the Anthropocene), которую я упоминала в третьей главе, уже хорошо знакомый нам Клайв Хэмилтон излагает собственное философское понимание идеи антропоцена. Он размышляет о «строптивой», «своенравной» планете и предназначении человека в эпоху антропоцена
[488]. Остановимся на этой книге подробнее.
Как нам уже известно, понятие антропоцена, с точки зрения австралийского исследователя, свидетельствует не о могуществе вида homo sapiens, а о серьезном, произошедшем совсем недавно сбое в стабильном до сих пор функционировании планетарных систем. Своенравие Земли, к которому отсылает название книги, проявляется главным образом в росте нестабильности и непредсказуемости. Земля обособляется от действий человека, все чаще удивляет нас и ведет себя скорее как не поддающийся контролю Другой, чем как «мать Земля». По словам Хэмилтона, хотя деятельность человека приобретает все больший размах, природа тоже открывается нам с неожиданной стороны. Все чаще приходится слышать, что Гея «атакует», «мстит», отыгрывается на нас, что природа упряма, климат — «страшный зверь» и нас ждут «грозные годы»
[489]. Агентивность природы, которую раньше игнорировали, выходит на первый план и заставляет поставить под вопрос присущие постприродным нарративам конструктивистские тезисы о «конце природы», которые критикует Хэмилтон.
