Сильный толчок заставил Ироиду Яковлевну отскочить от мужа. Она чуть не упала, кое-как удержавшись за подоконник. Между тем муж, старый преображенец, строго и расчитанно, с леденящей холодностью, произнес слово проклятия над своей дочерью.
Глухо и тяжело прозвучало это слово в чистенькой комнатке так недавно счастливых супругов и сразило бедную мать, как небесной грозой.
– Доня… доченька моя!.. – только и могла в ужасе и сердечном трепете произнести несчастная Ироида Яковлевна.
Преображенец не слышал вопля жены. Пошатываясь, как пьяный, он куда-то уходил…
Позорный столб, совмещенный с колодками.
Колодки в старину использовались для содержания пленных или заключенных, либо как орудие пытки или наказания. В частности, закованного в колодки преступника выставляли для публичного осмеяния
Глава XI
Под акациями сада
Чертова Сержантка утащила Иону Маркианыча в сад.
В саду было пустынно и глухо, в последнее время редко кто из обитателей малинового домика заглядывал туда – всем было не до того, чтобы любоваться красотами осенней природы.
А осень действительно была превосходна необыкновенно: сухая, теплая, ясная. Лист еще не опал, но уже бурел и желтел. Чувствовалась та всем известная отцветающая жизнь, которая всегда навевает на душу какое-то тихое и грустное раздумье: припоминается и свое отцветание, и своя осень…
Сад при малиновом домике состоял больше из кленов. Они были громадны и стары и царили над всей остальной зарослью, как гиганты. Теперь они, клены эти, были особенно хороши: желтый лист их сверкал и представлял из себя целую массу червонного золота. Все остальное уступало место этой своеобразной, чудной красоте и, казалось, само тихо любовалось на золотистый убор гигантов, которые редко, очень редко и очень неохотно, роняли уже части своего убора, и тогда падающие листья походили на порхающих в воздухе бабочек.
А вокруг, в саду, было тихо, необыкновенно тихо, и редкий крик маленькой синички, перелетающей с ветки на ветку, казалось, еще более увеличивал царившую тишину.
Торопливые шаги людей нарушили наконец эту тишину сада. В сад вошли два человека, вошли скоро, почти бегом.
Чертова Сержантка тащила за руку Иону Маркианыча и, задыхаясь, говорила:
– Иди же, иди! Беги скорее! Тут тебя не найдут! Ты тут спрячешься в кусты!
– Ох! Ох! – стонал Иона Маркианыч и, спотыкаясь, торопился за своей спасительницей.
Но вот они, по-видимому, в безопасном месте. Масса густых акаций со своими мелкими, еще вполне зелеными листиками окружила их со всех сторон.
– Стой тут! – приказала Чертова Сержантка.
Остановилась сама и остановила Иону Маркианыча.
Оба они прислушались. По-прежнему было тихо. Попискивала одна синичка, где-то так близко возле них, что им казалось, что она попискивает над самым их ухом. Писк этот в сердце приостановившегося и еще не успевшего очнуться от испуга Ионы Маркианыча отзывался чем-то болезненным, так что он не выдержал и припугнул ни в чем не повинную птичку.
– Буде пищать! Нишкни! – произнес он сдержанным голосом и притопнул ногой.
И это было так наивно, так комично и так не вязалось с обстановкой беглецов, что спасительница вдруг рассмеялась, но так же вдруг и замолкла, припугнув самого Иону Маркианыча:
– Молчи ты! Чего кричишь? Услышат – придут, прибегут, тогда уж несдобровать твоей дурацкой головушке!
– И то! Ах! – прошептал Иона Маркианыч, невольно приседая к земле. – Эк я, тесина волоколамская!
– Тесина и есть! – сказала Чертова Сержантка и спросила: – Чего там болтал? Чего городил? Что было?
– Ох, пустое совсем дело было! Ахти, какое пустое! Кабы знал – не рассказывал бы. Не думал, не гадал, чтобы старый солдат, старый дружище на меня посягнул!
Тут Иона Маркианыч рассказал, в чем было дело.
– Ах он, старый дурень, черт старый! – произнесла хулу на своего отца Чертова Сержантка.
– И впрямь дурень! – подхватил Иона Маркианыч.
– Было бы за что, а то – на-ка! – продолжала Чертова Сержантка. – Привязался к слову – и губить человека!
– И губить человека! – тут же подхватил Иона Маркианыч.
– Ведь этак-то за все можно осудить человека.
– За все можно!
– Ну да ты не бойся, Зуботыка, в обиду я тебя не дам.
– Родимушка! Пригожая моя! – умилился вдруг Иона Маркианыч и с искренними слезами на глазах упал к ногам своей спасительницы. Он обхватил их обеими руками и начал целовать то одну ногу, то другую. При этом все продолжал шептать: – Родимушка! Пригожая моя!
Это повлияло на девушку одуряющим образом. Глаза ее сверкнули, щеки запылали. В сердце зашевелилось то ли чувство удовлетворенности, то ли чувство капризной прихоти, которые при известных условиях так свойственны женской натуре от восьмилетней девочки до шестидесятилетней старухи.
Чертова Сержантка глядела во все глаза на ползающего у ее ног Иону Маркианыча, этого урода в образе человеческом, всеми забытого, всеми презираемого, и чувство жалости, смешанной с привязанностью, как-то само собой зарождалось в ее молодой груди. Было ли это отголоском прежних впечатлений, или же оно, чувство это, зародилось в настоящую минуту посреди этих акаций, посреди этой всеобщей тишины замирающего сада, девушка не знала да и не хотела знать. Но только ей все вокруг показалось неожиданно – и чем-то светлым, и чем-то приветливым до забвения.
И она точно вдруг забылась.
– Дорогой!.. Ладный!.. – невольно прошептали ее молодые уста.
И она сперва наклонилась к уроду, потом и совсем опустилась возле него.
– Ты не плачь… не плачь… – продолжала она. – Тебя никто не обидит… нет, теперь тебя никто не обидит… аль ты не видишь?..
– Ох, вижу, вижу! – отозвался урод.
– А видишь – молчи, молчи! Слышишь ли – молчи! Чтобы никто не знал, чтобы никто не ведал… Молчи!..
И она на мгновение замолкла, протерла глаза, как будто они у нее заслезились и, словно бы что-то соображая, продолжала тихим, проникающим в душу голосом:
– Я все давно знаю… все… я не маленькая… Ах, как мне не спится по ночам!.. Все-то душно, все-то сны в голову лезут… Вчера в ночь приснился мне ты…
– Я? – промолвил трепетно Иона Маркианыч.
– Ты, ты, урод чертов! – почти вскричала девочка, точно обозлившись на него. – Ты! – И она с силой оттолкнула от себя урода.
Тот молча откатился в сторону, приподнялся, сел и сиротливо опустил голову.
