Чертова Сержантка взялась руками за голову и, не обращая внимания на Иону Маркианыча, стала сама с собой рассуждать: «Девочка!.. Вот как!.. Какая же я девочка!.. Я девка… просто девка… Вон какая рослая, здоровая… Отец не напрасно назвал дубиной… Дубина и есть!»
Вдруг она тряхнула головой.
– Ты, уродина! – крикнула она Ионе Маркианычу.
– Ась? – отозвался тот пугливо.
– Скажи-ка ты мне: ведь девка я?
– Девка, государыня, девка.
– И рослая?
– И рослая.
– И здоровая?
– И здоровая.
– Так, стало быть, отец мне не указ?
– Не у… – начал было Иона Маркианыч и вдруг поправился: – Ах нет, нет, государыня! Указ! И большой указ! Отец дочке завсегда указ… так и в Писании сказано…
– Все ты врешь, чертова башка!
– Ах, не вру, государыня!
– Врешь! Кто же может человеку указывать, когда он вырос и по-своему жить может?
– Не может! – настаивал Иона Маркианыч.
– А еще ученая голова! – произнесла презрительно Чертова Сержантка. – Где же твоя ученость, коли ты до такой простой вещи не додумался! А тебе уж, поди, годов пятьдесят?
– Чуточку поменьше.
– Поменьше? Вишь, какой молодец сыскался! Поди и женихом еще себя считаешь?
– Жених не жених, а человек еще здоровый, – продолжал возражать Иона Маркианыч.
Чертова Сержантка рассмеялась, но странен и как-то жесток был этот смех молодой девушки. В нем слышались и какая-то злость, и какая-то болезненная хрипота, и при этом все лицо ее подергивалось судорогой и пылало, как в огне.
– Здоровый? Человек еще здоровый? – заговорила она почти совсем хрипло. – Вижу, что здоровый… Да уж больно чучело… совсем-таки чучело… ну вот что на огородах ставят…
– Ставят, государыня, ставят! – соглашался Иона Маркианыч.
– И зачем ты такой страшный, такой урод?
– Вот так уродился.
Чертова Сержантка опять закрыла лицо руками.
– Ах, кабы ты был пригож! – произнесла она глухо.
– Погодь, дочка! – вдруг раздался над нею свирепый голос отца. – Увидишь еще и пригожих! Всего увидишь! А теперь… погодь еще маленечко, дочка, погодь!
Дочь быстро, не вставая, обернулась – и увидала искаженное злобой и даже безумием лицо старика-отца.
– Ты?! – вскрикнула она.
– Аль не ожидала? – загремел почти над самым ее ухом отец.
Дочь быстро вскочила.
– Уйди! Уйди отсюдова! – вскричала она, смело выпрямляясь перед отцом.
Старый преображенец замахнулся, и удар его кулака направился прямо в грудь дочери.
– Вот же тебе, пакостница!
– А вот и тебе, батька! – взвизгнула дочь и вцепилась руками и зубами в плечо отца.
Преображенец охнул:
– Проклятая! Прочь, прочь, гадина!..
Дочь молча продолжала свое дело: она кусала и царапала пойманное плечо и висела на нем, как шавка.
Вскочил наконец и совсем перепуганный Иона Маркианыч. Он хотел было бежать. Но старый преображенец сразу порывисто стряхнул с себя дочь и схватил его на бегу, сзади.
Иона Маркианыч вскрикнул, съежился и остановился, сознавая полную бесполезность всякого сопротивления.
– Припасен у меня гостинчик и для тебя! – захрипел над ним преображенец.
И вслед за тем в руках старого солдата что-то сверкнуло, а Иона Маркианыч с глухим стоном, как сноп, рухнул на землю.
А вокруг в саду было тихо, необыкновенно тихо, и редкий крик маленькой синички, перелетающей с ветки на ветку, казалось, еще более увеличивал царившую тишину…
Публичная казнь. Гравюра. Из собрания Дашкова П.Я.
Главная суть наказаний сводилась к тому, что возмездие за преступление наступало скоро и неотвратимо, а само наказание производилось, как правило, публично, для устрашения и назидания собравшихся
Глава XII
Семейное горе
Не сразу опомнилась и пришла в себя дочь преображенца, оставшись наедине с распростертым на земле трупом Ионы Маркианыча. Иона Маркианыч лежал весь в крови и уже совершенно без дыхания: нож обезумевшего от злобы преображенца покончил с ним сразу.
«Что же он сделал такое? Что сделал? – смутно мелькало в голове девочки. – Ведь он убил его, совсем-таки зарезал».
Машинально, сама не зная для чего, она шагнула к трупу и с каким-то неведомым ей доселе чувством любопытства заглянула в лицо мертвеца.
Труп лежал навзничь, несколько скорчившись. Правая рука с судорожно сжатыми пальцами была откинута в сторону, а левая подвернулась под бок. Залитое кровью лицо было неузнаваемо. Глаза были открыты, открыты широко, страшно, и оловянные зрачки застыли в своем ужасном удивлении. А кровь все еще сочилась из горла, дымилась и тут же, чернея, застывала. В своей мертвой неподвижности Иона Маркианыч был страшен необыкновенно.
Несколько минут девочка не отрывала глаз от глаз мертвеца. Ей как-то не верилось, что перед нею лежит бездыханное тело, которое уж больше не встанет, не двинется, не подаст голоса. Она еще не была знакома со смертью и видела мертвого человека в первый раз. Как ни странно, но этот лежащий перед нею труп зарезанного человека почему-то не пугал ее, и она даже, наподобие хищного зверька, с какой-то своеобразной жадностью вдыхала в себя запах свежей крови. Затем она совсем наклонилась к трупу и захотела его приподнять. Хотя с усилием, но она его приподняла, придерживая за голову. Спертый воздух от этого движения выступил из груди мертвеца, но с таким звуком, что девочке показалось, будто Иона Маркианыч еще жив.
– Ионка, ты жив? – произнесла она с радостью.
Труп голоса не подавал, и девочка напрасно ждала ответа. Это было обыкновенное явление, какое нередко случается с трупами, когда их приподнимают.
Уверившись наконец, что Иона Маркианыч мертв, она встала и медленно пошла из сада. Какая-то болезненная дрожь пробегала по ее молодому телу, голова кружилась, и ее клонило ко сну.
– Бедный, бедный Ионка! – шептала она, пробираясь по саду, и при этом язык ее еле ворочался во рту.
Дома она тотчас же свалилась в постель, а к вечеру у ней открылся бред. Девочку схватила горячка.
Старый преображенец весь тот день где-то пропадал. Он возвратился только поздно вечером, и когда Ироида Яковлевна взглянула на мужа, то вскрикнула в ужасе и спряталась в своей комнате. Она забыла даже сообщить мужу, что дочь неожиданно заболела.
