Само собой разумеется, что это не укрылось от зоркого взгляда Салтычихи, но по какому-то странному капризу она не преследовала за это мужа и даже как будто поощряла его в его привязанности.
– Ты, Глебушка, не стесняйся, – говорила она ему наедине, – живи себе с Хриськой, потешайся, только смотри, чтоб она не стала у тебя за барыню! Тогда и ей и тебе плохо придется!
– Ах, Доня! Что ты, что ты! – как мог, оправдывался Глеб Алексеевич. – Ты видишь мое здоровье… мне вовсе не до шалостей…
– Да зато до девичьего личика румяного! Все, дружок мой, знаю, не оправдывайся. Только еще тебе скажу: не забывай подчас и меня, старуху, все ж я жена тебе, не чужая.
Хрися была до того без всяких претензий, что о желании ее стать барыней не могло быть и речи.
Все же Салтычиха нашла нужным предупредить и ее.
– Ты, с косами русыми, на шее с бусами! – позвала она к себе девушку. – Ты у меня шали, да не зашаливайся, а не то и с лозою спознаешься! Вон у меня ее сколько по речке растет: хватит на твою спину-то на девичью.
Девушка бухнулась Салтычихе в ноги:
– Барыня!.. Да за что!.. На все твоя барская воля… что повелишь, то и сделаю…
– То-то! – пригрозила милостиво Салтычиха.
Однако не прошло и трех месяцев, после того как Глеб Алексеевич обратил внимание на Хрисю, а уж Хрися начала отчего-то быстро вянуть и наконец увяла совсем.
Глеба Алексеича это сразило, как ножом, – он сам слег в постель. А супруга втихомолку посмеивалась с Фивой:
– Вот так-то, Фивка, лучше будет!
– Вестимо, золотая моя! – поддакивала Фива. – Без шума, без гама завсегда лучше.
Четыре года над домом Салтыковых прошли, как проходили они ранее. Грозная правительница оставалась той же, какой была. Сам Глеб Алексеевич несколько поправился и даже сделался снова отцом. Салтычиха снова родила, и родила опять мальчика, которого назвали Николаем и который почему-то пришелся по душе и отцу и матери. Старший сын, уже подросший и бойко бегавший по саду, по-прежнему оставался любимцем Фивы, которая как-то не старела, но зато сильно сохла и превращалась в тип настоящей ведьмы. Да ведьмой ее и звали все дворовые.
Но дни Глеба Алексеевича были уже сочтены. Ровно через два года после появления на свет второго сына он тихо угас в своем доме на Лубянке и был похоронен в родовом склепе в Донском монастыре.
Молодая вдова не проронила ни одной слезинки над могилой своего мужа, над могилой того, чью жизнь она загубила безвременно и бесправно и кто оставил ей все-таки все свое громадное состояние.
Сделавшись богатой, независимой и притом молодой вдовой, Салтычиха еще более дала простору своей необузданной, дикой натуре и уж не знала удержу тем кровавым, бесчеловечным поступкам, которые с ужасающими подробностями занесли ее имя в уголовные хроники и которая своими злодействами над крепостными людьми ужаснула XVIII столетие. В конце концов слово «Салтычиха» сделалось словом почти бранным.
Часть вторая
Две силы
Глава I
Оскорбленный дворянин
Никогда еще дом Салтычихи в ее сельце, в Троицком, не был так шумен и беспокоен, как в тот осенний вечер, когда сама Салтычиха возвратилась из сторожки Никанора в сопровождении молодого инженера Тютчева. Прежде всего всю дорогу она на чем свет стоит со свойственной ей грубостью бранила молодого инженера, называя его самыми поносными именами. На оправдания же его она кричала одно:
– Не ври, не ври, падаль московская! Я все видела и все заметила, чертов огузок!
– Фи, Дорот, как ты выражаешься! – брезгливо, но уступчиво отвечал на это чертов огузок.
– Сто раз тебе твержу, что я тебе за Дорот такая далась! Дарьей зовут – зови Дарьей и ты! Эк словцо отыскал и тычется им, как мужик с колом за скотиной! Дорот, Дорот, Дорот… Да песья нога тебе в рот, коли я Дорот!
– Фи-фи-фи! – мог только ответить на это порицаемый инженер.
Не успокоилась обозленная Салтычиха и дома. Когда они вдвоем сели за ужин, то она заметила:
– Тебе бы и жрать не надо, Тютченька! Люди говорят: на голодное брюхо дурь в голову не лезет!
Как ни привык молодой инженер к выходкам Салтычихи, но теперешняя придирчивость ее начала злить и его.
– Государыня моя, – сказал он сухим тоном, – пора бы и уважить меня хоть сколько бы то ни было из уважения к тому, что я все-таки такой же дворянин, как и вы! Прошу!
– Чего ты просишь-то, оглашенная башка?
– Того прошу, чтобы вы меня уважили несколько, государыня моя!
– Ну что ж, и уважу! – отвечала, помолчав с минуту, Салтычиха. – А теперь вот – кушай-ка щи! Говорят, без щей – будешь кощей! Не люблю я, Тютченька, кощеев-то!
– И в сих словах, государыня моя, – поднялся с места Тютчев, – я вижу тоже обиду своей особе!
– Эва особа какая нашлась! Много таких-то особ по Москве ходит, Христа ради просит. Таковский и ты, молодец.
Тютчев вспыхнул:
– Я служащий человек, я имею занятие и Христа ради по Москве не хожу!
– А не ходишь – пойдешь! – продолжала злорадствовать Салтычиха.
– Неправда-с! – вскрикнул Тютчев и нервно зашагал по комнате.
Потом он остановился перед Салтычихой, которая уже медленно и с аппетитом ела щи деревянной ложкой, остановился и с укором заговорил:
– Государыня! Для того ли я знакомился с вами, чтобы вы меня так позорить изволили? Скажите мне!
– И скажу! – отвечала Салтычиха, медленно пережевывая кусок черного хлеба.
– Что скажете?
– Скажу, что сама не знаю, не ведаю, для какого черта я встретила тебя, такого удальца-молодца!
– Немного-с сказали!
– Да немного и времени-то мы с тобой из одной миски щи хлебаем!
Действительно, Салтычиха познакомилась с Тютчевым весьма недавно, всего только месяцев пять назад.
Это было в мае. Охотница до прогулок на чистом воздухе, Салтычиха вздумала как-то прокатиться вместе с Фивой по опушке своего леса. В то самое время, как тележка Салтычихи медленно и бесшумно катилась по мягкой проселочной дорожке, в лесу, на недалеком от них расстоянии раздался выстрел из ружья.
– Это у меня откуда стрелки-то показались? – приостановив лошадь, крикнула Салтычиха.
– Может, Никанор, полесовщик? – скромно заметила Фива.
– Совсем не Никанорово ружье, я чую, – сказала Салтычиха. – Да тот и не посмел бы стрелять, зная, что я еду.
– Это точно-с, выстрел быдто господский, – согласилась Фива.
– Так подь-ка, узнай, кто таков стрелок-то удалой?
Фива соскочила с тележки и быстро скрылась в лесу.
