Глава IV
Несвоевременный поцелуй
Проснувшаяся Салтычиха, в испуге от страшных сновидений, первым делом закричала:
– Фивка!
Но верной Фивы в спальне уже не было, она хлопотала по хозяйству, вовсе не подозревая, как мучилась во сне ее барыня и повелительница.
Это еще более обозлило Салтычиху.
– Где Фивка?.. Фивка! – позвала она озлобленно.
Фива немедленно появилась.
– Где пропадала?
– Ах! Ах! – заахала Фива. – Я чаяла, что ты почиваешь, золотая моя, потому и ушла.
– Ну, что тот-то? Не кричит там? – спросила Салтычиха, тотчас же успокоившись.
– Молчит. Я уж бегала к погребице-то. Прислушалась – ни гу-гу. Знать, заснул, сердешный.
– Сердешный? Вишь, жалость на тебя какая напала! – заметила Салтычиха, но без злорадства и даже со своего рода удовольствием, так как соболезнование Фивы об участи Тютчева, о котором шла речь, ей понравилось.
Прозорливая в таких делах Фива сразу поняла это и немедленно повела своеобразную речь.
– Как же не сердешный! – с грустью в голосе заговорила она. – Совсем-таки сердешный! Такой холодище на дворе, осень осенью, слякоть слякотью, а он в такой, дорогая моя, зябкой погребице! Она для мужиков, и то для воров-мошенников, а не для таких молодых и, можно сказать, ученых и благородных господ.
– Вишь, какая ты у меня, Фивка, на язычок-то красным красна! Что твой масон какой! И где успела выучиться!
– Все по твоей милости, государыня-матушка!
– Эк нашла ученую!
– Ах, барыня, барыня! Кормилица ты наша! – воскликнула Фива, слегка наклонившись к лежащей Салтычихе и отыскивая ее руку, чтобы поцеловать. – Да где ж нам и жить-то, как не у таких добрых господ, где ж нам и учиться-то!
– Учись у добрых, а я злая!
– Ты-то, родимушка? Ты-то? – всплеснула руками Фива.
– Вестимо, я!
– Ах, вот уж неправда! Вот уж неправда!
– Ну а коли я добрая, так чего бы ты, Фивка, от меня хотела? – спросила Салтычиха, неожиданно чувствуя в себе наплыв искренней доброты.
– Ничего, матушка-барыня! Совсем-таки ничего!
– Не ври, Фивка! Ты скаред!
– Ах! – могла только воскликнуть Фива и невинно опустила голову.
– Денег, что ль? – добивалась Салтычиха.
– На что они мне, старухе.
– Ну, землицы, что ль?
– Ах, много ль нам земли-то надобно!
Салтычиха рассмеялась:
– И впрямь ты какая-то масонка!
– Раба! Раба твоя на всю жизнь!
– А говорю проси – так и проси! – сказала уже с некоторой строгостью Салтычиха.
– Что ж, коли велишь, так попрошу.
– Ну?
– Выпусти нашего барина-то, Николая Афанасьича-то, из погребицы. Вот, матушка-барыня, вся моя просьба к тебе. Чего он там, наш сердешный-то, валяется!
Салтычиха с минуту помолчала, пытливо глядя на свою верную рабу, потом немного приподнялась и приказала:
– Наклонись!
Фива наклонилась к барыне.
– Целуй меня в щеку-то, – сказала Салтычиха.
– Не стою, не стою! – с каким-то неестественным подобострастием произнесла Фива.
– Целуй! – был новый приказ Салтычихи.
Фива ахнула тихо и с покорностью слегка прикоснулась своими, холодными тонкими губами к пухлой щеке Салтычихи.
После этого Салтычиха заметила:
– Ну и бестия же ты, Фивка! Таким подлым и в Сибири места мало!
– Барыня! Матушка наша! – вскрикнула Фива, поймала руку Салтычихи и начала с жаром целовать ее.
– Ну будет, будет тебе! – остановила ее порыв Салтычиха. – Ты поди-ка лучше да и впрямь выпусти из погребицы-то нашего пленника. Авось он меня послаще твоего-то поцелует!
Фива выскочила из салтычихинской спальни перепелочкой и в минуту очутилась с ключом у погребицы. Ей было весьма приятно, что она будет первой вестницей освобождения. Вмиг замок был отперт, и дверь распахнута.
– Барин, пожалуйте-с в хоромы! – позвала она с подобающим подобострастием Тютчева.
Ответа не было. Волк зашевелился и захрипел.
– Барин! Барин!
Волк завыл.
– Тише ты, черт! – крикнула Фива на волка и снова позвала: – Барин, да где же вы?
Ответа опять не было.
«Уж не убежал ли?» – мелькнуло в голове верной салтычихинской рабы.
Само собой разумеется, что догадка ее оправдалась.
Фива испуганно взвизгнула и чуть было не упала.
– Что скажу… Что скажу барыне-то? – бессмысленно шептала она.
Затем она побежала в людские и подняла на ноги всех дворовых. Поднялся крик и гам невообразимый. Все бегали, все искали чего-то, спрашивали, бранились, толкались. Фива кричала более всех, но крик делу нисколько не помогал. Пленник словно сквозь землю провалился. Кто-то надоумил, что виной всему собаки: отчего, мол, не лаяли, когда человек убегал? Начали лупить палками собак. Собаки визжали, лаяли, и наконец одна из них, не стерпев, вероятно, напраслины, а то, может быть, и из ненависти, кинулась на Фиву и довольно здорово укусила ее за икру. Гам и визг увеличились вследствие этого еще более.
Шум наконец дошел до слуха Салтычихи. Она сама наскоро оделась, вышла на крыльцо и, понятно, тотчас же узнала, в чем дело.
– Быть того не может! – вскричала она бешено и самолично отправилась в погребицу.
Единственный теперь обитатель погребицы, волк, испуганный необыкновенным собачьим лаем, встретил и ее, как и Фиву, воем.
– Нет! Нет! Вижу, что нет! – только и могла прохрипеть Салтычиха, тщательно оглядев все углы погребицы.
Была немедленно созвана вся дворня. Начались расспросы и допросы. Никто, оказывается, ничего не знал и не ведал. Оглядели замок – замок был цел. Оглядели дверь, стены – все было в целости.
«Кто-нибудь да выпустил! – догадалась Салтычиха. – Но кто? Кто посмел это сделать?»
Началась расправа с дворней в том вкусе, какой практиковался в Троицком.
А виновник всей этой кутерьмы спал между тем в сторожке Никанора безмятежнейшим сном. Сны его были легки и прекрасны. Все время ему грезилась лесникова дочка, Галина, которая все куда-то манила его, улыбалась, а потом, аукая, пряталась в зелень дремучего леса.
Только голос самой Галины и разбудил его:
– Вставай, барин, пора! – И тронула его слегка за плечо.
Тютчев открыл глаза, несколько мгновений смотрел на прекрасное виденье и, предполагая, что это все еще продолжение сонной грезы, сильными, молодыми руками привлек к себе девушку и запечатлел на ее щеке такой же сильный и молодой поцелуй.
