– Собираешься поступить по-своему? – мама словно мысли читает.
– Хм?
– Я не стану тебе мешать, Иветт, – вздыхает она.
– Неужели?
Не верю. Упрямством я в маму пошла, а её так легко не сдвинуть. Уж если втемяшит в голову, что на дворе легендарный век всеобщего благоденствия, что все живут по закону и по совести, а преступления – не больше, чем сказочные пугалки, так и не сдвинешь.
Мама медленно кивает, а затем отводит взгляд и словно нехотя добавляет:
– Но ключ от банковской ячейки и документы на неё я передам тебе только в день твоей свадьбы, Иветт.
Что?!
– Ш-шантаж! – подпрыгиваю я.
Вот уж не ожидала.
– Нет, Иветт. Ты не так меня поняла. Если и шантаж, то не мой.
– Ха?
Мама торопливо сглатывает, смотрит на меня совершенно несчастными глазами:
– Ты ведь не читала оригинал завещания, нет?
Когда папы не стало, мне едва исполнилось четырнадцать. На оглашение завещания меня, естественно, никто не приглашал. Мама ездила в мэрию одна. С оформлением документов проблем не возникло, так что я тогда этой темы не касалась. Потом тоже незачем было. Оказывается, напрасно.
– Мама?
– Почитай. Узнаешь много интересного. И, Иветт, ты напрасно принижаешь значение репутации. Ты знаешь, что в Среднем городе Геранд без отряда стражи не появляется?
Знаю. А также знаю, что пару месяцев назад Геранд в одиночку сунулся к дочери то ли пекаря, то ли горшечника. Девочка высокого порыва не оценила, встретила оконного гостя вазой и визгом. Соседи с радостью примчались на выручку, и отхватил тогда Геранд от кого шваброй, от кого ухватом, а от кого – гнилой картофелиной по физиономии.
– Тебя же, Иветт, любят, иначе как «нашей юной леди» и не зовут. Если ты станешь его женой, то ради тебя горожане станут относиться к Геранду с большим… терпением.
– Хорошо, я попрошу горожан следующий раз кидаться не тухлыми яйцами, а отравленными дротиками.
– Иветт!
Экипаж остановился.
Извозчик слез с облучка, почтительно открыл для нас с мамой дверцу, даже поклонился.
В салон пахнуло промозглой сыростью. Дождь так и не прекратился, и перед крыльцом образовалась лужа, которая теперь вряд ли просохнет к утру. Капли сыпятся из тучи будто горох из прохудившегося мешка.
О зонте мечтать не приходится, и я выхожу из экипажа первой. Ключ норовит выскользнуть из замёрзших пальцев и утопиться в луже, но мне удаётся удержать его, отпереть дверь. Мы с мамой прощаемся с извозчиком, входим в дом.
– Элька! – повышает голос мама.
Из всех слуг у нас осталась только кухарка и её нерадивая племянница, которую в другом доме за нерасторопность просто не будут терпеть. И раз в три дня бывает приходящая служанка…
– Госпожа, – Элька появляется минуты через три, хотя должна бы ждать у дверей, как только экипаж подъехал к дому.
Я уже успела сбросить накидку, расшнуровать уличные туфли, переобуться.
Оставив Эльку помогать маме, я бросаю, чтобы принесла мне горячий чай и устремляюсь в рабочий кабинет. Пока не прочту завещание думать ни о чём не смогу. Оригинал хранится в потайной нише за натюрмортом вместе с другими важными документами. В отдельной картонной папочке. Траурной. Раньше я завещания избегала. По странному совпадению составленное отцом накануне гибели, оно мне казалось голосом мертвеца, и я суеверно боялась. Умом понимала, что это обычный документ, бумага, исписанная чернилами и заверенная печатью. Но всё равно ничего не могла с собой поделать, и боялась, что, открыв и прочитав, потревожу смертный покой отца.
Мне было четырнадцать тогда…
С тех пор страх никуда не исчез, но сейчас я чувствую себя как никогда готовой встретиться с призраком.
Глава 4
Кабинет встречает меня тишиной и щекочущей нос пылью. Ни Эльку, ни приходящую служанку я к документам не подпускаю, прибираюсь сама. Давненько я с пылью не воевала… Я зажигаю светильники, плотно задёргиваю толстую гардину – случайные зрители с улицы мне не нужны. И подхожу к двери, прислушиваюсь – Элька всё ещё возится внизу, чай быстро не принесёт, залезть в тайник не помешает.
Я прикрываю дверь, подхожу к натюрморту, с которого на меня скалится череп с кровавым маком в левой глазнице и карточным веером вместо воротника. У папы своеобразный вкус. Был… Сдвинув натюрморт, я нажимаю на левый верхний кирпич, и ниша беззвучно открывает свой зев. Внутри стоит деревянный ящик. Я его вынимаю, переставляю на стол, а нишу закрываю и завешиваю натюрмортом.
Руки слегка подрагивают, когда я открываю грубо сколоченную крышку. Сердце срывается в галоп. Я колеблюсь, детский страх напоминает о себе. Хватит! Я рывком вытаскиваю папки и со дна ящика достаю ту самую: тонкую, чёрную, без подписей.
Я возвращаю остальные папки в ящик, а ящик отставляю на тумбочку за столом, чтобы с прихода не бросался в глаза – незачем Эльке его видеть. На столе остаётся только траурная папка, и я медленно её открываю.
– Госпожа!
Дверь ударяется о стену, я вздрагиваю.
Элька!
– Простите, госпожа! – вины в голосе не слышится. Знает, что не накажу. Поначалу я пыталась воспитывать, но быстро поняла тщетность затеи. Эльку не переделать.
– Чай?
– С кексом, – гордо добавляет Элька.
– Спасибо.
Элька ставит передо мной поднос. Я дожидаюсь, когда она уйдёт и обхватываю ладонями горячий чайник – греюсь. Знаю, что неприлично, но ведь никто не увидит. Пальцы слегка покалывает, и я с удовольствием жмурюсь. Минутная отсрочка радует, но я себя пересиливаю, отпускаю чайник и раскрываю папку.
– Здравствуй, папа…
Ничего не происходит, никакие призраки меня не тревожат, документ спокойно лежит, как и положено неодушевлённой, нетронутой магией вещи.
Узнаю почерк отца – ровные, без наклона, округлые буквы. На шарики похожи. А строчки – на вытянутые в ряды бусы.
Взгляд цепляется за дату. Отец составил завещание через день после подписания моего брачного контракта и за три дня до своей гибели. А накануне проигрался в пух и прах. Настораживающие совпадения, но сейчас не до них.
Я поднимаю взгляд к началу документа. Итак, завещание.
Буквы складываются в слова, слова – в предложения. А перед мысленным взором мелькают воспоминания. Маленькая, я любила отца детской безусловной любовью и верила, что он точно также любит меня. Он играл со мной, потакал детским капризам, разрешал шалить и безобразничать. Даже когда я стала постарше, он весело подкидывал меня к самому потолку, даря чувство полёта. Тогда я не сомневалась, что это любовь. Сегодня мне кажется, что он от меня откупался. Много ли маленькой девочке надо? Ради меня, ради семьи отец не отказался от карт. Ладно, обойдёмся без грандиозных жертв. Но выдели конкретную сумму на своё развлечение и жёстко соблюдай финансовые рамки. Отец границ не признавал. Чаще ему везло, но бывало, что он проигрывался до нитки. Сиюминутный азарт ему был важнее благополучия жены и дочери. Любовь ли это?
