– Дашь почитать?
– Конечно.
Паша скользнул взором по чувственным губам учительницы. Уловил запах духов.
Автобус выехал за черту Горшина. Вдоль трассы потянулся лес.
– Марина Фаликовна, а что мне такое прочесть об одержимости?
– «Изгоняющего дьявола»? – это была шутка.
– Я кино смотрел, – улыбнулся Паша. – Нет, чтобы без чертовщины. Безумие в русской литературе.
– Да, не время и не место про чертовщину говорить, – Марина задумалась на секунду, – Достоевский углублялся в этот вопрос. Его почитать, так рациональное – вообще болезнь, ведущая к непременному кровопролитию. «Бесы» Федора Михайловича в переводах на английский и французский так и называются – «Одержимость».
– А там именно про бесов? Чертей?
– Нет. – Марина коснулась приятельски Пашиного предплечья. – Ты почитай.
– Хорошо.
– Там персонаж, Верховенский, перед смертью рассуждает об одержимости. Еще «Портрет» Гоголя, «Штосс» Лермонтова, «Пиковая дама» затрагивают эту тему. Гоголевский Поприщин. Чеховский Коврин. Ой, «Красный смех» Андреева, конечно. Жуткая вещь. Исключительной силы.
– Наверное, про нормальных героев классики писали реже.
– Наверное, – с улыбкой согласилась Марина.
– Марина Фаликовна, а если человек совершает злой, жестокий поступок… Это всегда его собственный выбор?
– Всегда.
– Но бывают же случаи…
– Бывают, конечно. И давление общества, и тоталитарные режимы, и вечная наша жажда выжить любой ценой. Все можно оправдать при желании. Но у человека есть выбор. Те, кто при Гитлере изготавливал на заводах патроны… или шил форму СС, находили тысячи оправданий. Они говорили потом – себе говорили, – что не знали о концлагерях. Но они не хотели знать. Не хотели выбирать другой вариант и быть сожранными системой, потому стали ее частью. Так же и в стае, когда травят слабого, например, мы позволяем делать выбор за нас, идем по пути наименьшего сопротивления.
– Я прочел «Обезьяну» Домбровского, – сказал Паша. – Ганс мог уехать, как просил Ланэ. Избежать суда…
– И предать самого себя. Нивелировать мощь последних слов.
– Да, – кивнул Паша. – Он не предатель.
Небо над крестами и памятниками было черно от воронов. Мужчины заколотили гроб, опустили Боброву в яму. Паша побрел бесцельно по кладбищу, огибая оградки.
Ему нравилось говорить с Мариной, упиваться ее лицом, запахом, голосом. Обсуждать романы…
Что такое, черт подери, десять лет? Паше исполнится восемнадцать вскоре.
«Главное, – думал он, пиная снег, – мы одного роста, у нас общие увлечения»…
Его двоюродная тетя была старше мужа на восемь лет. Папа младше мамы на два года. Возраст – пустяк…
Вороны голосили хрипло. Заметало снегом могилы.
Впереди, у гранитных надгробий, стоял рослый и плечистый Костров. Смотрел, не отрываясь, на могильную плиту… и пошатывался, как пьяный. Руд сказал недавно, что Костров выглядит хреново. Спит на ходу.
«Может, ему нездоровится?»
Паша поглядел по сторонам, а вновь повернувшись к директору, увидел, что тот уходит, ссутулившись, не удостоив ученика вниманием.
Посигналил автобус, собирая пассажиров. В школьной столовой ждал поминальный обед.
Паша приблизился к ограде. Костров оставил калитку приоткрытой. За прутьями умещались две могилы. Снежные шапки венчали плиты.
«Тиль Людмила Сергеевна, 1978–2013».
«Тиль Александр Александрович, 1975–2015».
Паша помнил Сан Саныча Тиля, трудовика. Добродушный великан, друг Кострова, он не вынес утраты супруги и повесился четыре года назад.
Костров (9)
В темном тире гигантские красные муравьи ползали по облупленной штукатурке. Кострову казалось, он слышит, как шуршат их лапки. Школа опустела, новая вахтерша погасила свет. В кармане вибрировал телефон, звонила Люба. Костров не отвечал.
Он сидел в кабинете трудов, а у стенда задумчивый Тиль рассматривал инструменты.
– Ты вспомнил? – спросил Тиль, не оборачиваясь.
Костров сглотнул ком, и в желудке забурлило.
– Я… запутался.
– Немудрено. – Тиль потер ладони. – Странные вещи, дружище. Странные времена.
– Ты умер, – констатировал Костров.
– Само собой. Четыре года назад. Повесился на батарее центрального отопления. Точнее, удавился. Разве не ты обнаружил мой труп?
Костров моргнул и увидел: записка, приколотая к дверям: «Не пугайтесь, вызовите полицию». В комнате великан Тиль полулежит под батареей, лицо покраснело и надулось, язык вывалился изо рта. Тонкий ремешок – от кожаного плаща жены – впился в кадык.
– Я…
– Ты устал, дружище, – миролюбиво сказал Тиль, садясь за стол. Он не отбрасывал тени, но теней в мастерской было предостаточно.
– Почему, Сань? – спросил Костров, вглядываясь в зыбкую фигуру на фоне классной доски.
– Ты так часто задавал этот вопрос. Около моей могилы. Ты винил себя, что не заметил, не уследил, не спас. Не прочел мои страшные мысли.
– Мы были друзьями. Нас даже звали одинаково: Сан Санычами.
– Люба боялась за твое здоровье, да? Когда меня не стало.
– Она думала, я свихнусь.
– Ты говорил со мной во сне, тезка.
– Не только…
– Искал слова, которые бы отвадили меня от самоубийства.
– Я представлял тебя рядом. На собраниях, на уроках. Что ты живой, продолжаешь работать и помогать мне.
– Говорил, говорил и говорил. В директорской, если никого не было рядом. Уединившись в туалете.
– Особенно в тот год.
– И я воскрес, – Тиль коснулся пальцем виска, – вот здесь.
– Сначала ты был просто голосом разума. Дельные мысли я озвучивал от твоего лица.
– Но в августе…
– В августе прорвало краны.
– Вы с Игнатьичем спустились в подвал.
– Да, мы вдвоем.
– И ты взаправду забыл. Забыл, что меня давно нет.
– Постой…
Костров схватился за спасительный круг: свидетельство, что Тиль бредит, что никто не вешался – он, директор школы, не позволил бы сотрудникам вешаться!
В сентябре – абсолютно точно! – Мачтакова зашла к нему. Спросила, давно ли он беседовал с Тилем. Он сказал, что давно.
