Ни я, ни мои близкие не поняли, что глубоко в моей голове разразилась война не на жизнь, а на смерть. Отмершие клетки облученных опухолей образовали участки некротизированной – то есть мертвой – ткани. Иммунотерапия воздействовала и на эти старые опухоли, и на новые, которые обнаружил доктор Айзер накануне клинических испытаний. Активированные иммунотерапией Т-клетки нанесли смертельный удар, и теперь все опухоли, обнаруженные с января по апрель, были похожи на шесть маленьких трупов, застрявших у меня в голове. Нужно было, чтобы они распались на мелкие частицы и покинули мозг вместе с кровью и лимфой. Все ткани мозга воспалились и отекли от метастазов и двойного воздействия радиации и иммунотерапии. Более того, иммунотерапия прорвала барьер между кровеносной системой и центральной нервной системой, который обычно защищает мозг от проникновения токсинов и других веществ. В результате жидкость из мелких сосудов и капилляров попадала в мозг и возник отек, который врачи называют вазогенным.
Все это причиняло моему мозгу такой же вред, как мое поведение – моей семье. Я знала, что, возможно, мне придется дорого заплатить за этот шанс выжить, но понятия не имела, насколько высокой может оказаться эта цена. В моей лобной доле, которая так беспокоила доктора Айзера, поскольку отвечала за важнейшие когнитивные функции, разгорелось ожесточенное сражение.
Моя жизнь была под угрозой. Череп состоит из твердых костей и не может растянуться, тем самым облегчив давление на мозг. А значит, когда мозг отекает, выход только один – большое затылочное отверстие сзади у основания черепа, через которое мозговой ствол соединяется со спинным мозгом. Мозговой ствол – самый примитивный отдел мозга, но он контролирует первичные функции: дыхание, сердцебиение и кровяное давление. Если из-за отека он будет зажат или поврежден, это приведет к сердечно-легочной недостаточности и смерти.
Если бы я отдавала себе отчет в том, что моя лобная доля оказалась под ударом и это начало отражаться на моем характере, возможно, я бы вспомнила случай Финеаса Гейджа, железнодорожного рабочего, который в середине XIX века пережил страшнейшую травму головы. Личная трагедия этого человека ощутимо подстегнула развитие науки о мозге. Длинным железным ломом Гейдж уплотнял взрывчатку, заложенную внутрь горной породы для прокладки путей. Вдруг прогремел взрыв
[19], и металлический прут, как копье, пробил его голову. Пройдя через левую щеку, левую часть мозга и почти целиком уничтожив лобную долю, он вышел из черепа сверху и отлетел еще метров на двадцать пять в сторону. Невероятно, но этот мужчина, которому тогда было двадцать пять, выжил и прожил еще одиннадцать лет – с огромной дыркой в голове и с сильно изменившимся характером. До трагедии он был приятным парнем, теперь же без конца сквернословил, не мог справиться с простейшими делами и не думал ни о ком, кроме себя. Его поведение стало настолько отвратительным, что он был уволен, после чего переезжал с места на место и в конце концов умер во время приступа судорог – неизвестно, были ли они связаны с этой ужасной травмой.
Произошедшее с Гейджем дало нам ключ к пониманию связи разума с лобной долей мозга, хотя эта связь оказалась не совсем такой, как предполагали ученые того времени. Они выдвинули теорию, что те части мозга, которые пострадали в результате травмы, контролировали поведение и личность человека. Однако сегодня мы знаем, что все еще сложнее. Эмоции, которые составляют основу нашей личности, образуются не в каком-то одном отделе мозга, как считалось раньше, а циркулируют повсюду, используя сложную нейросеть, механизмы которой нам все еще не до конца понятны.
Впрочем, совершенно очевидно, что лобная доля неразрывно связана с тем, как проявляется наша личность. У людей с поврежденной лобной долей – будь это результат травмы головы, как у Гейджа, рака, как у меня, или нейродегенеративного заболевания (например, болезни Альцгеймера) – часто коренным образом меняется характер. Иногда эти причудливые изменения связаны с расторможенностью и почти полным безразличием к последствиям собственных действий. В более ярких случаях может проявиться склонность к сквернословию и сексуально неприемлемому поведению.
Большинство проблем с психикой – от болезни Альцгеймера и шизофрении до биполярного расстройства и депрессии – изменяют эмоции больного, а значит, и его личность. Но всякий раз, когда чье-то поведение резко меняется, особенно если это происходит внезапно, причиной может быть проблема с лобной долей – например, опухоль или травма.
И мои головные боли, и изменения моего характера говорили о развившихся у меня серьезных проблемах. Из-за отека моя префронтальная кора стала похожа на подошедшее тесто в плотно закрытой кастрюле и перестала подсказывать, что надо остановиться и подумать, прежде чем браться за что-то. В каком-то смысле эта важнейшая область моего мозга откатилась на более раннюю стадию развития, и я стала мыслить как маленький ребенок, который еще не научился держать себя в руках и справляться с деликатными жизненными ситуациями.
Я понятия не имела, что со мной происходит что-то подобное. Если я и замечала что-то неладное, то списывала это на стресс от жары, напряженной поездки, шума и излишней активности внуков. Мне хотелось сбежать из этого хаоса и как можно скорее вернуться домой, к устоявшемуся режиму. Мне хотелось тишины и спокойствия. Я скучала по Миреку и не могла дождаться дня, когда мы снова будем вместе.
Я уехала из Нью-Хейвена 29 мая, на следующий день после того, как накричала на Себастьяна. Ошеломленные моим поведением дочь и внуки проводили меня до вокзала. Я поцеловала их на прощание, понимая, что буду скучать. Но меня тянуло домой.
Обратный путь прошел без происшествий, и Мирек встретил меня на Юнион-Стейшн. Я издали увидела его зеленый «Фольксваген Пассат» с креплением для велосипедов на крыше.
Увидев, как я вышла из поезда, он просиял.
– Как же рад тебя видеть, – Мирек наклонился, чтоб поцеловать меня. – Я так скучал!
Но я отстранилась.
– Я очень устала, – отрезала я. – И хочу домой.
Он бросил на меня озадаченный взгляд, в котором читалась обида.
– Что-то случилось? Я думал, ты прекрасно провела время.
– Зачем столько вопросов сразу? Я устала!
Он промолчал, но я еще не договорила.
– Вечно задаешь кучу вопросов, – прошипела я. – Это вообще нормально?
У него заблестели глаза. Это что, слезы? Ну и ладно.
Мирек не произнес больше ни слова. До дома мы ехали молча.
5
Яд
В начале июня я снова влилась в режим, который уже стал привычным: бесконечный поток врачей, медицинских осмотров – и при этом продолжала работать полный день. Меня стали ужасно раздражать любые, даже самые пустяковые недочеты в работе сотрудников. Раньше я старалась не обращать внимания на эти мелочи, но теперь не могла пройти мимо, не сделав замечания.
