Матильда была женой и матерью, но, как ни странно, Сельма выглядела куда более зрелой и женственной, чем она. Облик Матильды, которой исполнилось тринадцать лет 2 мая 1939 года, существенно изменила война. Грудь стала расти слишком поздно, она как будто временно атрофировалась от страха, голода, лишений. Светлые, блеклого оттенка волосы были такими тонкими, что из-под них, словно у младенца, просвечивала кожа. Сельма, наоборот, излучала дерзкую чувственность. Ее глаза были так же черны и так же блестели, как маслины, которые Муилала мариновала в крепком рассоле. Густые брови, великолепные волосы над невысоким лбом, едва заметный темный пушок на верхней губе делали ее похожей на героиню Жоржа Бизе – ну, то есть Мериме, – в общем, на воплощение средиземноморского типа женщины, каким его представляла себе Матильда: горячие женщины с роскошными волосами, непременно пылкие брюнетки, способные свести с ума любого мужчину. Несмотря на юный возраст, Сельма умела так выдвигать подбородок, так поджимать губы, так покачивать бедром, что становилась похожа на героиню любовного романа. Женщины ее ненавидели. Учительница в лицее сделала ее мишенью для нападок, неустанно ругала и назначала ей наказания. «Это строптивый, дерзкий подросток. Представьте себе, мне страшно поворачиваться к ней спиной. Сама мысль о том, что она сидит здесь, позади меня, повергает меня в ужас, хотя я прекрасно знаю, что для этого нет разумных оснований», – призналась она Матильде, которая вбила себе в голову, что надо взять под контроль образование золовки.
* * *
В 1942 году, когда Амин оказался в плену в Германии, Муилала впервые в жизни покинула знакомые улочки квартала Беррима. Вместе с Омаром и Сельмой она поехала на поезде в Рабат, куда ее вызвало командование и откуда она надеялась отправить посылку своему обожаемому первенцу. Муилала, закутанная в белый хайк, села в поезд и страшно испугалась, когда локомотив окутался клубами дыма и, издав громкий свист, потащил вагоны вперед. Она долго смотрела на мужчин и женщин, оставшихся на перроне и без всякого толку махавших руками. Омар устроил мать и сестру в купе первого класса, где уже сидели две француженки. Они стали перешептываться. Казалось, они изумлены тем, что такая женщина, как Муилала – с браслетами на лодыжках, с крашенными хной волосами и длинными мозолистыми руками, – может ехать вместе с ними. Местным запрещалось путешествовать первым классом, и француженки были потрясены глупостью и наглостью этих неграмотных аборигенов. Когда в купе вошел контролер, они задрожали от возбуждения. «Сейчас эта комедия закончится, – думали они. – Сейчас этой арабке укажут ее место. Она думает, что может сидеть, где ей вздумается, но существуют же правила!» Муилала извлекла из-под хайка билеты на поезд и бумагу от командования о том, что ее сын находится в плену. Контролер изучил бумаги и со смущенным видом потер лоб. «Приятного путешествия, мадам», – произнес он, приподняв фуражку. И выскользнул в коридор.
Француженки не могли опомниться. Поездка была испорчена. Вид этой женщины, с головы до ног завернутой в белую ткань, вызывал у них отвращение. Им был неприятен исходивший от нее запах пряностей, ее бессмысленный взгляд, которым она озирала пейзаж. Но больше всего им действовала на нервы сопровождавшая женщину маленькая замарашка, девочка лет шести-семи в городской одежде – что не мешало ей быть скверно воспитанной. Сельма, путешествовавшая впервые, крутилась во все стороны. Вскарабкалась на колени матери, заявила, что хочет есть, стала усердно набивать рот сладким печеньем, измазала руки медом. Она громко разговаривала с братом, шагавшим взад-вперед по коридору, напевала арабские песни. Более молодая и сердитая из француженок внимательно рассматривала девочку. Очень красивая, подумала она, и непонятно почему это заставило ее вздрогнуть. Ей почудилось, что Сельма украла это прелестное лицо, что она взяла его у какой-то другой девочки, которая наверняка его больше заслуживала и заботилась бы о нем гораздо лучше. Это дитя было прекрасно и равнодушно к своей красоте и оттого еще более опасно. Несмотря на задернутые пассажирками тонкие кисейные занавески, солнце проникало в вагонное окно, и в его теплом оранжевом свете волосы Сельмы ярко блестели. Ее кожа светло-медного оттенка от этого казалась еще более нежной, бархатистой. Огромные миндалевидные глаза напоминали глаза черной пантеры, которой француженка когда-то любовалась в парижском зоопарке. Таких глаз просто не бывает, подумала пассажирка.
– Ее, скорее всего, накрасили, – шепнула она на ухо своей спутнице.
– Что?
Молодая француженка наклонилась к Муилале и, четко выговаривая каждый слог, произнесла:
– Детям не делают макияж. Подводить ей глаза карандашом – это плохо. Это вульгарно. Ты поняла?
Муилала посмотрела на нее, не поняв ни слова. Она повернулась к Сельме, та расхохоталась и протянула француженкам коробку с печеньем:
– Старуха не говорит по-французски. Понимаешь?
Француженка была раздосадована. Она упустила возможность показать свое превосходство. Если эта арабка не понимает, тогда все напрасно, все попытки учить ее бесполезны. И тут она, как будто в порыве бешенства, схватила девочку за руку и потянула к себе. Достала из сумочки носовой платок, плюнула на него и стала грубо тереть глаза Сельмы. Та закричала. Муилала потащила дочь к себе, но ее противница пришла в еще большую ярость. Она смотрела на безнадежно чистый платок и снова терла, чтобы доказать самой себе и своей спутнице, что эта девочка наверняка будет потаскухой, шлюхой. Да, уж она-то знает этих брюнеток: они ничего не боятся, и ее муж сходит по ним с ума. Она их знает и ненавидит. Омар, куривший в коридоре, прибежал, услышав крики, и ворвался в купе.
– Что тут происходит? – воскликнул он.
Француженка испугалась молодого человека в очках и молча выскочила из купе.
На следующий день, когда они вернулись в Мекнес, довольные, что им удалось отправить письма и апельсины Амину, Омар залепил сестре пощечину. Она ничего не поняла и расплакалась, и тогда брат сказал ей:
– Даже не думай краситься, никогда, ты меня поняла? Если вздумаешь намазать губы помадой, я тебе нарисую вот такую широкую улыбку, ясно? – И он указательным пальцем начертил на личике девочки зловещую улыбку от уха до уха.
* * *
Сельма подскочила на кушетке, обеими руками обхватила шею невестки и осыпала ее лицо поцелуями. С тех пор как они познакомились, Сельма стала для Матильды проводником, переводчиком и лучшей подругой. Сельма рассказывала ей об обычаях, традициях, обучала вежливому обращению: «Если не знаешь, что ответить, скажи «аминь» – и вполне сойдет». Сельма помогала ей осваивать искусство притворяться и сохранять невозмутимость. Когда они оставались одни, Сельма засыпала Матильду вопросами. Она хотела все знать о Франции, о путешествиях, о Париже и американских солдатах, которых Матильда видела в дни освобождения. Она выведывала все, что могла, как заключенный расспрашивает товарища по несчастью, сумевшего однажды совершить побег.
– Что ты здесь делаешь? – спросила она.
– Приехала за покупками к Рождеству, – шепнула Матильда. – Хочешь со мной?
