– Он с ней этим занимался в моей собственной постели! – посетовала она.
Подружки приходили посмотреть, принесла ли Матильде жизнь столько же разочарований, сколько им. Они жаждали убедиться, что ей тоже знакома горечь унылых будней и вынужденного молчания, боль деторождения, близость без ласки.
Однажды днем началась гроза, и молодые женщины пересели поближе к камину. Ирен уже надоели эти нескончаемые вереницы гостей и подчеркнутое кокетство сестры. Но Матильда так горевала, стоя на коленях у могилы отца, что она не посмела лишить ее таких невинных развлечений.
– Расскажи, как тебе живется в Африке. Счастливица! Мы ведь до сих пор на одном месте сидим и отсюда ни ногой.
– Знаете, это не такая экзотика, как кажется, – жеманно протянула Матильда. – Поначалу, конечно, возникает впечатление, будто ты приземлилась на другой планете, но очень скоро приходится вспомнить о повседневных обязанностях, а они везде одинаковые.
Она замолчала, чтобы ее умоляли продолжать, с удовольствием отмечая, что глаза этих домохозяек, выглядевших старше ее, горели нетерпением. И Матильда начала лгать. Она лгала о своей жизни, о характере мужа, противореча сама себе, то и дело громко смеясь. Она все время повторяла, что ее муж человек современный, что он гениальный агроном, что он железной рукой управляет своим обширным поместьем. Она рассказывала о «своих» больных, описывала свою амбулаторию, где она творила чудеса, скрыв от слушательниц, что ей не хватало знаний и средств.
На следующий день Ирен отвела Матильду в контору отца и протянула ей конверт:
– Вот часть того, что тебе причитается.
Матильда не осмелилась открыть конверт, но почувствовала, насколько солидно его содержимое, и едва сдержала радость.
– Ты же знаешь, что папа вел дела не особенно осторожно. Открыв его бухгалтерские книги, я обнаружила некоторые несоответствия. Через несколько дней мы пойдем к нотариусу, он выяснит, что к чему, и ты сможешь уехать, имея обо всем полное представление.
Матильда пробыла в Эльзасе уже почти три недели, и Ирен все чаще и чаще заговаривала об ее отъезде. Спрашивала, забронировала ли она билет, получила ли письмо от мужа, который, наверное, ждет ее с нетерпением. Но Матильда ничего не хотела слышать и старательно отгоняла от себя мысль о том, что ее жизнь не здесь, а в другом месте, и что ее там ждут.
Она вышла из отцовской конторы с конвертом в руке и сказала сестре, что поедет в город:
– Перед отъездом мне нужно сделать кое-какие покупки.
Матильда устремилась на торговую улицу, словно в объятия мужчины. Она дрожала от возбуждения, и ей пришлось сделать два глубоких вдоха, прежде чем войти в модный магазин, владельца которого звали Огюст. Она померила два платья, одно черное, другое лиловое, и долго не могла решить, какое взять. Купила лиловое, но вышла из магазина в мрачном настроении, расстроенная тем, что пришлось выбирать, и сожалея, что не остановилась на черном, поскольку оно ее стройнило. По дороге домой она махала сумкой с покупками, словно маленькая девочка, которая возвращается из школы и мечтает выбросить тетрадки в канаву. В витрине самого стильного в городе шляпника она заметила шляпу из итальянской соломки с широкими мягкими полями, отделанную красной лентой. Матильда поднялась по ступенькам, ведущим к входу, и продавец открыл ей дверь. Это был пожилой жеманный мужчина, скорее всего педераст, решила Матильда. Интерьер магазина показался ей унылым и непривлекательным.
– Что вам угодно, мадемуазель?
Она молча указала пальцем на ту самую шляпу.
– Превосходно!
Он скользнул по паркету и неторопливо отцепил шляпу от стойки в витрине. Матильда ее примерила и, увидев свое отражение в зеркале, вздрогнула. Она выглядела как женщина, как настоящая женщина, как утонченная парижанка из состоятельной буржуазной семьи. Она подумала о сестре, которая говорила, что у тщеславных женщин дьявол стоит за спиной и что любоваться собой в зеркале – это дурно. Продавец вяло сделал ей комплимент, потом ему, видимо, наскучило ждать, а Матильда снова и снова поправляла шляпу, сдвигая ее то вправо, то влево. Она несколько минут разглядывала этикетку, где была указана цена, погрузившись в глубокие мучительные раздумья. В магазин вошел покупатель, и продавец раздраженно потянулся за шляпой, чтобы ее забрать.
Покупатель подошел к Матильде и произнес:
– Восхитительно.
Она покраснела, сняла шляпу и медленно опустила ее на грудь, не догадываясь, какая чувственность скрыта в этом движении.
– Мадемуазель, вы ведь не местная, правда? Я бы поклялся, что вы артистка. Скажите, я прав?
– Вы совершенно правы, – ответила она. – Я работаю в театре. Только что получила ангажемент на новый сезон.
Она подошла к кассе и вытащила из сумочки конверт с деньгами. Пока продавец с невероятной медлительностью упаковывал шляпу, Матильда отвечала на вопросы молодого человека. Он был одет в элегантный плащ и фетровую шляпу болотного цвета, слегка надвинутую на лоб. Со смешанным чувством стыда и возбуждения она нанизывала одну ложь на другую. Продавец прошел через весь магазин и у стеклянной двери протянул Матильде пакет. Мужчине в плаще, который предложил ей встретиться, она ответила:
– К сожалению, я очень занята на репетициях. Как-нибудь вечером вы сможете увидеть меня на сцене.
Подходя к дому, она почувствовала неловкость оттого, что в руках у нее столько пакетов и свертков. Она пробежала через гостиную и, счастливая, раскрасневшаяся, закрылась у себя в комнате. Приняла ванну и перетащила граммофон, прежде стоявший в конторе отца, поближе к своей кровати. В тот день она была приглашена на вечеринку и стала собираться, слушая старую немецкую песенку, которую очень любил Жорж. На вечеринке гости расхвалили ее лиловое платье, а мужчины, улыбаясь, оценили переливчатые шелковые чулки. Она пила игристое вино, такое сухое, что спустя час у нее во рту не осталось ни капли слюны, и ей пришлось пить еще и еще, чтобы продолжать рассказывать. Все расспрашивали ее о жизни в Африке, об Алжире, с которым все вечно путали Марокко.
– Значит, вы говорите по-арабски? – поинтересовался симпатичный молодой человек.
Она выпила залпом предложенный ей бокал красного вина и под гром аплодисментов сказала фразу на арабском.
Матильда возвращалась домой, получая удовольствие от одинокой прогулки по улицам, без провожатого и без свидетелей. Она слегка пошатывалась и мурлыкала игривый мотивчик, который ее смешил. На цыпочках поднялась по лестнице и растянулась на кровати прямо в платье и чулках. Она была счастлива, оттого что напилась, оттого что была одна, счастлива оттого, что могла сама решать, как жить, и никто ей не перечил. Она перевернулась, уткнулась лицом в подушку, стараясь унять неожиданно подступившую тошноту. Внутри нее зрело рыдание, рыдание, порожденное этой самой нахлынувшей радостью. Она расплакалась, оттого что была счастлива без них. Закрыв глаза, прижавшись носом к подушке, она позволила всплыть на поверхность сознания постыдной сокровенной мысли, угнездившейся в ней за последние дни. Ирен о ней наверняка догадывалась, чем и объяснялся ее встревоженный вид. В тот вечер, слушая, как ветер шуршит тополиными листьями, Матильда подумала: «Я остаюсь здесь». Да, она подумала, что сможет остаться, сможет – пусть у нее и не хватит духу произнести это вслух – бросить своих детей. От этой жестокой мысли ей захотелось кричать, и пришлось зажать в зубах складку одеяла. Но мысль никуда не делась. Наоборот, в голове начал складываться все более конкретный план. Новая жизнь казалась ей вполне возможной, и она уже прикидывала все ее преимущества. Конечно, есть Аиша и Селим. Есть тело Амина и бесконечное синее небо ее новой родины. Но расстояние и время притупят боль. Дети ее возненавидят, они будут страдать, но, скорее всего, постепенно ее забудут, и все они обретут счастье, каждый на своем берегу Средиземного моря. Не исключено, что однажды у них возникнет впечатление, будто они никогда и не встречались, их судьбы никогда не пересекались и они всегда были чужими друг другу. Нет такой трагедии, от которой невозможно оправиться, подумала Матильда, нет такого бедствия, на руинах которого нельзя построить новое здание.
