Прошло несколько часов, и Омар уснул. Старик, вздрагивавший при каждом шорохе, стал читать молитву. Он смотрел на Омара и думал, что у этого молодого человека, наверное, каменное сердце, у него нет ничего святого и его ничто не трогает, раз он может спать в такой ситуации. Ночью раненый начал метаться и бредить. Сторож подошел к нему, взял за руку и попытался разобрать, что бормочет мальчишка. Тот был простым крестьянином, жил в глухой горной деревушке, потом сбежал от беспросветной нищеты и очутился в трущобах Касабланки. Несколько месяцев он пытался наняться на какую-нибудь из строек, о которых слышал столько всего заманчивого. Ему везде отказывали, и, как тысячи других необученных деревенских парней, он отправился тянуть лямку в фосфоритных карьерах неподалеку от Касабланки, слишком бедный и слишком пристыженный, чтобы возвращаться домой. Там, среди лачуг из листов жести, в кварталах, где дети росли без отцов, где они ходили под себя и умирали от обычной ангины, его и нашел вербовщик. Наверное, прочел в его глазах ненависть и отчаяние и счел, что это будет хороший боец. Теперь, страдая от жара и мучительной боли, мальчик просил сообщить о нем матери.
Когда забрезжил рассвет, Омар позвал сторожа:
– Сейчас пойдешь и приведешь врача. Если полиция спросит, куда идешь, скажи, женщина рожает, срочно нужна помощь. Поторапливайся. Одна нога здесь, другая там, понял?
Он протянул сторожу записку, и тот, обрадовавшись возможности покинуть этот проклятый дом, опрометью выскочил за дверь.
Спустя два часа в дом вошел Драган. Он не задавал вопросов старику, просто шел за ним, неся в руке свою старую кожаную сумку. Он не ожидал увидеть Омара и слегка отпрянул, когда молодой человек встал перед ним, выпрямившись во весь свой огромный рост:
– У нас тут раненый.
Драган последовал за ним и склонился над пареньком: тот едва дышал. У него за спиной беспокойно топтался брат Амина. Без очков его осунувшееся, с тонкими чертами лицо выглядело юным, почти детским. Волосы слиплись от пота, на шее виднелись пятна засохшей крови. От него воняло.
Драган порылся в сумке. Попросил старика помочь, сторож вскипятил воду и вымыл инструменты. Врач обработал рану, обложил раненую руку бинтами, соорудив нечто вроде защитного валика, и вколол успокоительное. Все это время он с ним ласково разговаривал, гладил по лбу и подбадривал.
Когда Драган зашивал рану, в дом вошли товарищи Омара. Заметив, как почтительно они ведут себя со своим командиром, сторож стал перед ним заискивать. Он засуетился, побежал на кухню, чтобы приготовить чай для бойцов сопротивления. Он дважды громогласно проклял французов, обозвал христиан неверными, а когда встретился взглядом с Драганом, тот только пожал плечами, давая понять, что его все это не касается.
Врач подошел к Омару, собираясь уходить.
– Надо следить за состоянием раны, регулярно ее обрабатывать. Если хотите, я могу зайти сегодня вечером. Сделаю перевязку, принесу жаропонижающие средства.
– Очень любезно с вашей стороны, но сегодня вечером нас уже здесь не будет, – ответил Омар.
– Ваш брат очень о вас беспокоился. Он вас искал. Прошел слух, что вы в тюрьме.
– Мы все в тюрьме. Пока мы живем в колонизированной стране, мы не можем считать себя свободными.
Драган не нашелся что ответить. Он пожал руку Омару и вышел. Он шагал по пустынным улицам старого города, и лица редких попадавшихся ему прохожих были отмечены горем и печалью. В вышине раздался голос муэдзина. В то утро похоронили четверых молодых людей. Французские полицейские на рассвете выставили заградительный кордон, и под их защитой похоронная процессия тихо и благоговейно проследовала в мечеть. Омар, провожая Драгана к выходу, предложил ему денег, но тот сухо отказался. А он жестокий, думал врач по дороге домой. Брат Амина напомнил ему тех, кого он встречал раньше, во время своих скитаний. Эти люди произносили высокие слова, пыжились, рассуждали об идеалах, и, видимо, эти высокопарные речи вытравили в них все человеческое.
Драган на целый день отпустил водителя, сам сел за руль и, опустив стекла, покатил на ферму Бельхаджей. Снаружи небо было нежно-голубым, и жара стояла такая, что казалось, поля могут сами по себе загореться. Драган открыл рот, и в легкие ворвался горячий ветер, злой ветер, опаливший ему грудь, он закашлялся. В воздухе витал запах лавра и раздавленных клопов. Как обычно в такие грустные минуты, он подумал о своих деревьях, о спелых сочных апельсинах, которые в один прекрасный день попадут на стол к чехам и венграм, как будто он пошлет кусочек солнца в эти сумеречные земли.
Когда он добрался до фермы на холме, то почувствовал себя почти виноватым в том, что принес невеселую весть. Он был не из тех, кто верил в сказки о славных деревеньках, населенных добродушными и веселыми крестьянами-берберами. Однако он знал, что здесь, несмотря ни на что, царил относительный мир, некая гармония, которую Амин с Матильдой старались сохранить во что бы то ни стало. Ему было известно, что они намеренно держались подальше от пылающего яростью города, не включали радио, газет не читали, а заворачивали в них яйца или делали шапочки и самолетики для маленького Селима. Драган поставил машину и вдалеке заметил Амина, спешившего домой. В саду Аиша сидела на дереве, а Сельма качалась на качелях, которые Амин велел повесить на ветвях «апельмона». Раскаленные цементные плитки полили водой, и с земли поднималось облако пара. В кронах деревьев порхали птицы, и при виде равнодушия природы перед людской глупостью на глаза Драгана навернулись слезы. Они перебьют друг друга, подумал он, а бабочки как летали, так и будут летать.
Матильда встретила Драгана с такой радостью, что у него еще сильнее сжалось сердце. Она хотела отвести его в амбулаторию, показать, в каком идеальном порядке у нее теперь содержатся инструменты и лекарства. Она спросила, как поживает Коринна, которая переселилась в их маленький домик на побережье. Матильда по ней скучала. Она предложила ему пообедать с ними и, страшно смутившись, так что ее лицо и шея покрылись красными пятнами, призналась, что ничего больше не приготовила, кроме кофе с молоком и бутербродов:
– Это, конечно, смешно, но детям нравится.
Драган, боясь, что его могут услышать, шепнул, что у него к ним серьезный разговор и лучше будет пройти в кабинет. Он сел напротив Амина и Матильды и монотонным голосом поведал о вчерашних событиях. Амин ерзал на стуле, все время поглядывал в окно, как будто на улице его ждало неотложное дело. Казалось, он говорит: «А мне-то что до этого?» Когда Драган произнес имя Омара, супруги застыли, одинаково внимательные, одинаково сосредоточенные. Они ни разу не переглянулись, но Драган заметил, что они взялись за руки. В этот момент они не принадлежали к противоборствующим лагерям и не радовались поражениям друг друга. Они не ждали, когда один из них расплачется или, наоборот, возрадуется, чтобы обрушиться на него и осыпать упреками. Нет, сейчас они оба принадлежали к одному – несуществующему – лагерю, где смешались в равной, а значит, почти невозможной пропорции милосердие и жестокость, сочувствие к убийцам и к их жертвам. Все чувства, что они испытывали, казались им предательством, а потому они предпочитали о них молчать. Они были одновременно мучениками и палачами, соратниками и противниками, неспособными дать определение своим взглядам. Они оба были отлучены от своей веры, не могли больше молиться ни в каком храме, их бог был сокровенным, только их личным, они даже не знали, как его называть.
