Как это ни странно, Матильде ни разу не пришло в голову, что Ирен и Жорж могут не поверить ее рассказам, и тем более – что они могут нежданно-негаданно приехать ее навестить. Когда весной 1949 года Матильда поселилась на ферме, она почувствовала, что вольна врать что угодно о том, как ей живется в роли землевладелицы. Она не признавалась, что ей не хватает суеты, царившей в медине, что теснота, которую она проклинала на первых порах, теперь казалась ей недостижимым благом. Она часто писала сестре: «Хотела бы я, чтобы ты сейчас меня видела», – не отдавая себе отчета в том, что это было признание в безграничном одиночестве. Она с грустью думала о том, что никому не интересно, как она впервые сделала то или это, что ее жизнь проходит без зрителей. А зачем жить, если тебя никто не видит?
Она всегда заканчивала письмо такими словами: «Я вас люблю» или «Я скучаю по вас», – но никогда не упоминала, что тоскует по родине. Не поддалась соблазну рассказать им о том, что перелет аистов, каждый год появлявшихся в небе над Мекнесом в начале зимы, погружал ее в черную меланхолию. Ни Амин, ни работники на ферме не разделяли ее любви к животным, и когда в один прекрасный день она поделилась с мужем воспоминанием о кошке Минэ, которая была у нее в детстве, тот только закатил глаза, выражая неодобрение подобной сентиментальности. Матильда подбирала кошек, прикармливая их кусочками хлеба, смоченными в молоке, и когда берберские женщины косились на нее, полагая, что она только понапрасну изводит хлеб, она думала: «Этих бедных животных никто никогда не любил, нужно это исправить».
Ну рассказала бы она правду Ирен, и что проку? Поведала бы, как с утра до вечера трудится как сумасшедшая, как одержимая, таская на спине двухлетнюю малютку? Что поэтичного в том, что она долгими ночами, исколов большой палец, шьет для Аиши вещички, чтобы ее одежда выглядела как новая? При свете свечи, смердящей дешевым воском, она вырезала выкройки из старых журналов и самоотверженно шила малышке крошечные шерстяные штанишки. В удушливую августовскую жару, усевшись в одной комбинации прямо на цементный пол, она мастерила для дочки платье из прелестной хлопковой ткани. И никто не обратил внимания на то, какое оно красивое, никто не заметил изящных складок, бантиков над карманами, красной подкладки, подчеркивавшей все эти детали. Люди здесь были равнодушны к красоте, и это ее убивало.
В рассказах Матильды Амин появлялся крайне редко. Ее муж был персонажем второго плана, и его окружала непроницаемая завеса. Она хотела, чтобы у Ирен создалось впечатление, будто их с Амином связывает такая пылкая любовь, что о ней нет смысла говорить: ее не выразить словами. В ее умолчаниях сквозили чувственные намеки, она прибегала к недомолвкам из стыдливости и особенно из чувства такта. Дело в том, что Ирен влюбилась и вышла замуж перед самой войной, ее избранником стал немец, сутулый от сколиоза, и спустя всего три месяца она овдовела. Когда у них в деревне объявился Амин, Ирен, выпучив глаза и сгорая от зависти, наблюдала, как ее младшая сестра трепещет в объятиях африканца. И как шея девчонки покрывается темными пятнами засосов.
Как ей было признаться, что мужчина, которого она встретила во время войны, стал совсем другим? Под гнетом забот и унижений Амин изменился, сделался угрюмым. Сколько раз, идя с ним под руку, Матильда ловила тяжелые взгляды прохожих! И тогда ей становилось неприятны его прикосновения, они как будто ее обжигали, и она с некоторой долей отвращения осознавала, до чего они с мужем разные. Она думала, что нужно очень много любви – гораздо больше, чем ей дано, – чтобы вынести людское презрение. Нужна непоколебимая, безграничная, крепкая любовь, чтобы спокойно переносить унижение, когда французы обращаются к Амину на «ты», когда полицейские требуют предъявить документы, а потом извиняются, заметив его воинские награды и безупречный французский: «Надо же, дружище, вы не такой, как другие». Амин улыбался. Прилюдно он уверял, что у него нет проблем с Францией, поскольку он едва не погиб за нее. Но как только они оставались одни, Амин замыкался в молчании, снова и снова испытывая стыд за свое малодушие и за то, что он предал свой народ. Он входил в дом, распахивал шкафы и сбрасывал на пол все, что попадало ему под руку. Матильда тоже быстро вспыхивала и однажды, посреди ссоры, когда он орал: «Заткнись! Ты меня позоришь!» – она открыла холодильник и схватила миску со спелыми персиками, из которых собиралась варить джем. Она выплеснула размякшие перезрелые плоды в лицо Амину, не заметив, что Аиша все это время внимательно наблюдала за ними и теперь с изумлением таращилась на отца, с волос и шеи которого стекал сладкий сок.
* * *
Амин говорил с Матильдой только о делах. Работники, проблемы, цены на пшеницу, прогноз погоды. Когда их приезжали навестить родственники, они усаживались в маленькой гостиной, раза три-четыре осведомлялись о ее здоровье, потом сидели молча и пили чай. Матильда всех их считала до тошноты раболепными и заурядными, они причиняли ей больше страданий, чем тоска по родине и одиночество. Ей хотелось бы поговорить о своих чувствах, надеждах, о тревогах, накатывающих неожиданно и чаще всего беспричинно, как и любые тревоги. «Неужели у него нет никакой внутренней жизни?» – размышляла она, наблюдая, как Амин молча ест, уставившись в тарелку с приготовленным служанкой тажином из нута с отвратительным, по мнению Матильды, жирным соусом. У Амина не было никаких интересов, кроме фермы и упорного труда. Ни смеха, ни танцев, ни досуга, ни болтовни – никогда. Здесь, в этой стране, они друг с другом не разговаривали. Ее муж был суров как квакер. Обращался с ней как с девочкой, которую ему поручили воспитывать. Она получала уроки хороших манер вместе с Аишей, и ей оставалось только послушно кивать, когда Амин объяснял: «Так делать нельзя» или «У нас нет денег». Когда Матильда приехала в Марокко, она была как ребенок. Всего за несколько месяцев ей пришлось научиться переносить одиночество и жизнь в четырех стенах, терпеть мужскую грубость и обычаи чужой страны. Она переехала из отчего дома в дом мужа, но ей казалось, что от этого у нее не прибавилось ни независимости, ни авторитета. Она с трудом добилась повиновения от молоденькой служанки, Тамо. Однако старшая служанка, Ито, мать девушки, проявляла бдительность, и в ее присутствии Матильда не осмеливалась повышать голос. Еще хуже дело у нее обстояло с терпением и педагогикой. Она то бросалась к дочке и жадно ее ласкала, то орала на нее в приступе гнева. Порой, когда она смотрела на свое дитя, материнство казалось ей чем-то ужасным, жестоким, бесчеловечным. Как один ребенок может воспитывать другого? Ее тело безжалостно разъяли и вытащили из него безвинную страдалицу, которую она не способна защитить.
Когда Амин женился на Матильде, ей едва исполнилось двадцать лет, но тогда это его не беспокоило. Напротив, он находил совершенно очаровательными молодость своей жены, ее широко распахнутые глаза, полные восторга и удивления перед всем на свете, ее ломкий, подростковый голос, мягкий и нежный, как у ребенка, язык. Ему исполнилось двадцать восемь лет, немногим больше, чем ей, но впоследствии ему пришлось признать, что тягостное чувство неловкости, которое временами вызывала у него жена, не имело отношения к возрасту. Он был мужчиной и прошел войну. Родился в стране, где честь и Всевышний – понятия одного порядка, к тому же он потерял отца, а это заставляло его вести себя серьезно и степенно. Все, что очаровывало его, пока они были в Европе, теперь начало тяготить и даже раздражать. Матильда была капризной и легкомысленной. Амин злился на нее за то, что она не умела проявлять твердость, что оказалась недостаточно толстокожей. У него не хватало ни времени на нее, ни таланта утешителя. А ее слезы! Сколько слез она пролила с тех пор, как они приехали в Марокко! Она плакала из-за малейшей неприятности, рыдала по любому поводу, и это выводило его из себя. «Перестань плакать. Моя мать, не раз хоронившая детей и в сорок лет оставшаяся вдовой, пролила меньше слез, чем ты за одну только прошлую неделю. Перестань, перестань немедленно!» Европейские женщины, видимо, склонны к отрицанию реальности, думал он.
