Всё казалось таким хрупким и непростым, несмотря на уют кухни. Венди была напряжена до предела, чувствуя, что всё может рухнуть от легчайшего неверного движения, вспоминала те давние разбитые тарелки и чашки и собственные крики. Потом Майкл заговорил, и его голос застал её врасплох, так что Венди уронила блюдце, которое держала в руках. Мыльная вода плеснула на пол, и Майкл вздрогнул.
Она помнит, как затаила дыхание, борясь с подступающими слезами. Но Майкл взглянул на неё и вымученно улыбнулся. Он был одновременно её братом и совсем чужим человеком. Венди едва не упала на колени, чтобы схватить его за руки своими мокрыми ладонями, с которых текла вода, и умолять о прощении. Но страх прибил её к месту, и она не шелохнулась, только вода капала с рук, а осколки блюдца лежали на полу.
– Я хочу помнить, – сказал он, и её сердце запнулось.
Сначала она машинально подумала, что он говорил про Неверленд. Даже тогда, после всего, после лечебницы, после всей боли, причинённой ему, из-за которой всё и случилось, она всё равно первым делом подумала про остров. Но он имел в виду войну, свой собственный шрам – такой же, каким для неё был Неверленд.
– Некоторые солдаты – они мечтают забыть, но я хочу помнить.
Его руки дрожали, одна сжимала тряпочку для посуды, другая – набалдашник трости, с которой он всё ещё ходил.
Раненая нога тоже дрожала – знак усталости, но Венди знала, что, если она предложит стул, он откажется из гордости. У него было такое потерянное, умоляющее лицо, будто он вновь ребёнок, который проснулся от кошмара в детской и просит сестру всё исправить.
– Я хочу помнить каждый миг, – сказал он ей. – Но чем сильнее я стараюсь не забывать, тем больше ускользает. Я теряю лица, имена, я как будто убиваю их заново. Они умирают, а я никак не могу спасти их. А иногда бывает, что я могу только вспоминать и тогда вспоминаю слишком многое. Не хочу.
Майкл поднял руку, сжимающую тряпочку, и прижал к голове, и Венди оставалось только представлять, какие ужасы разворачивались там, на его личном фронте. Мир обернулся оранжевым, и чёрным, и красным, взрывы, шрапнель и огонь расцветали, как какой-то огромный кошмарный цветок, люди кричали, и истекали кровью, и умирали.
– Я выжил. Я обязан помнить. Я задолжал это тем, кто умер, но они утекают сквозь пальцы, и я не могу их удержать.
Он опустил руку; слёзы стояли в глазах и собирались на ресницах, но не падали. Венди никогда не видела его таким старым и таким юным в одно и то же время.
– Как ты запомнила, Венди? Как ты не забываешь?
Тогда он ближе всего подошёл к тому, чтобы спросить её о Неверленде – единственный намёк на то, что какая-то часть его, возможно, всё ещё помнит. Он смотрел на неё с разбитым сердцем, разбивая этим и её собственное; он вновь был её братом, снова тянулся к ней, а у неё не было ответов. Ей оставалось только обнять его, оставляя на спине его рубашки мокрые пятна от рук.
Он вздрогнул в её объятиях, потом застыл. А когда она отошла, они будто вновь стали чужими друг другу. Он отступил, закрылся, и они вновь приступили к мытью посуды, не говоря ни слова. Только по щекам Венди до самого подбородка струились слёзы.
Венди отталкивается от стены, ощущая себя такой измотанной и потрёпанной, выжатой ещё сильнее, чем раньше. Хочется покончить с наплывом воспоминаний. Это всё не то, не эти вещи угрожают ей самой и Джейн здесь и сейчас.
Меч бьёт её по бедру, когда она карабкается обратно к солнечному свету. Чаша неба бледно-голубая, как яйца дрозда. Она представляет, как Крюк и его пираты падают в эту бесконечную синь. Взлетают. Растворяются.
В неё впивается новый страх. В спальне у окна она смогла откинуть все сомнения, но теперь, когда столько горя прижимает её к земле, кажется, будто она глубоко пустила корни в почву Неверленда. В её голове нет ни одной щёлочки для счастливых мыслей. Если она попробует, сможет ли она взлететь теперь? А если нет, то каким чудом она вернётся домой, когда найдёт Джейн?
8. Охота
Она всё вертит в руках наконечник стрелы, пытаясь догадаться, что это и откуда, и ничего не понимает. Какая-то мелочь не даёт покоя, эта стрела выглядит знакомой, но какой-то не такой. Как луна, что сияет над Неверлендом, этот наконечник слишком идеальный для настоящего. Кремень блестит на ладони, каждая грань выбита точно, все одного размера и формы.
Она слышит тихий повторяющийся звук и не сразу понимает, что это плач, а не просто ещё одно насекомое или ночная птица. Она прячет тёплый на ощупь наконечник в рукав ночной рубашки и подбирается к краю помоста, чтобы посмотреть, кто плачет. Ещё не совсем стемнело. Всё вокруг жемчужно-серое, и везде спят мальчишки. Некоторые свернулись клубочком на земле, некоторые уснули в ветвях, как большие тропические кошки, и в этом свете они кажутся более юными, чем выглядели в резких тенях при луне. Даже Артур. Не видно только Питера. Она представляет, как он сидит на верхушке дерева, словно дикая птица.
Открывающийся вид на лагерь напоминает картинку в одной папиной книге, где были чёрно-белые рисунки древних руин в далёких странах. Она надеялась когда-нибудь посетить эти места, но сейчас она дальше от дома, чем когда бы то ни было, и всё, что ей хочется, – это вернуться назад. Тоска по дому вновь наплывает, такая сильная, что почти осязаемая. Знакомый запах табака из папиной трубки, которую папа позволяет себе по особым случаям. Ароматы выпечки из кухни. Мама, которая тихонько напевает, если думает, что никто не слышит. Даже хриплое мяуканье кошки, которая приходит к кухонной двери, чтобы попросить объедков – она кусается не реже, чем мурлыкает, но всё равно тычется всем в ноги, чтобы её погладили.
Она вспоминает все эти детали, старается удержать их в голове. Если этого не делать, они превратятся в историю, которую ей кто-то рассказал, далёкую и не имеющую к ней отношения. Питер больше не поил её сладким чаем, но что-то всё равно загораживает её имя, будто дверь, за которую не заглянуть. Само это место, сам Неверленд записывает себя поверх воспоминаний о доме. Недавно она попыталась подумать о доме и не смогла вспомнить цвет маминых глаз. Она помнит мамино лицо, но размытое, нечёткое, глаза – грязного голубовато-зеленовато-карего оттенка, и ей страшно.
В предзакатной тьме под деревьями она может разглядеть только нечёткий силуэт соседнего помоста. Опираясь на толстую ветку, которая поддерживает оба помоста, она пробирается через них так тихо, что тот мальчик даже не смотрит наверх. Это Тимоти, именно он прятался в листве среди сладко пахнущих цветов. И именно он попросил рассказать сказку до конца.
Она рада видеть, что Тимоти смог вернуться в лагерь, но облегчение недолго длится. Его маленькое тельце дрожит, пытаясь удержать в себе слишком большое для него горе. Она подбирается ближе и садится рядом, касается его плеча и прижимает палец к губам, когда он испуганно вскидывает голову.
