Она не успевает решить, куда направиться, как её привлекает движение меж деревьев. Дыхание перехватывает – это то же самое, что она видела, когда смотрела на деревья со склона: листья дрожат, ветви колышутся без ветра. Тень прыгает от одного стройного ствола к другому. Страх сжимает грудь, но через мгновение злость побеждает.
– Незачем подкрадываться. Я тебя вижу. – Это ложь, но каким-то чудом голос не дрожит.
Между двумя деревьями появляется тёмная фигура. Это человек – или по крайней мере так кажется. Деревья вдруг перестают пропускать свет. Венди щурится. Похоже на женщину, только кожа напоминает осиное гнездо – коричневато-серая и будто бумажная. Она напоминает мертвеца, веками пролежавшего в земле, и всё-таки выглядит знакомо, как корабль Крюка или лагуна. Венди с отвращением думает об этом: всё вокруг знакомое и совершенно не такое, весь её Неверленд искажён, разодран и скверно сшит обратно. Она знает эту женщину, но почему и откуда?
– Ты… – голос срывается. Она делает шаг вперёд и останавливается.
Она больше не ребёнок, чтобы пугаться призраков. Она взрослая женщина, которая встречала настоящих чудовищ – тех, что носят форму и используют иглы и оковы. Венди опускает ладонь на рукоять сабли Крюка, готовая выхватить её.
Листья хрустят под лёгкими шагами, когда женщина подходит ближе. Венди хватает ртом воздух. Теперь слишком близко, чтобы обманываться. Если законы Неверленда ещё действуют, то женщина перед ней должна быть той же девочкой, которой Венди её видела в последний раз. Но она старше – при этом она не ровесница Венди, она младше, чем должна была быть, если бы Неверленд был обычным местом. Ни ребёнок, ни взрослая женщина. Возможно, она даже не жива – нечто иное, застрявшее между жизнью и смертью.
– Тигровая Лилия.
Имя ломается в глотке и застревает.
Женщина дёргается, как от удара. Она худа, её кожа напоминает засохшую грязь, что запеклась и потрескалась. Волосы, что обрамляли лицо тёмными блестящими косами, свисают тонкими, ломкими и редкими прядями. Хуже всего – глаза над резко очерченными скулами, глубоко запавшие и полные боли.
Венди помнит эти глаза не хуже, чем зов Питера. Перед ней стоит Тигровая Лилия. Запертая в этой оболочке, она чуть покачивается, будто любой ветерок может сбить её с ног. Тигровая Лилия, призрак, застрявший в собственном теле.
– Нет.
Это слово – тоже лишь шелуха, сухой лист, что сорвался с ветки и катится по земле.
Она отрицает имя или саму Венди? Всё сразу? Ни то ни другое? Но боль внутри, острая, саднящая, не лжёт. Это её подруга.
– Тигровая Лилия. – Венди увереннее повторяет имя и протягивает ладонь.
Тигровая Лилия сжимается и смотрит не на Венди, а вниз. На худом теле болтаются обрывки ткани и кожи. Венди помнит сложные бусы и чудесную вышивку, куда более аккуратную и искусную, чем то, что смогла бы вышить она сама, даже под терпеливым руководством Мэри. За спиной Тигровой Лилии меж деревьев появляются другие фигуры, но не подходят, оставляя их вдвоем.
Индейцы Питера. Все они иссушены, как Тигровая Лилия. Они горбятся. Это просто тени их прежних.
– Пожалуйста, – просит Венди.
Тигровая Лилия поднимает взгляд обратно. Её глаза округляются, но она выпрямляется, хоть и заметно, что ей больно.
Это всё, что нужно Венди. Она подходит и обнимает подругу. Тигровая Лилия кажется хрупкой, страшно обнимать её слишком крепко, она будто развалится надвое, если её сжать.
Венди заставляет себя отступить на шаг и смотрит в глаза подруги.
– Что он с тобой сделал?
Лондон, 1920
Венди передвигает ноги одну за одной и не поднимает головы. Нужно просто добраться до двери в конце коридора. Джон ждёт её в саду; доктор Харрингтон заранее пришёл сообщить, что у брата важные новости. Возможно, её выпустят. Он редко посещал её, и каждый раз – ненадолго. Это место, очевидно, пугает его, заставляет чувствовать вину за то, что он сделал. Теперь он снова здесь и дал понять, что пришёл не на минутку – а значит, новости в самом деле важные. Может быть, Джон и Майкл наконец-то одумались и вспомнили Неверленд.
Еще три шага. Ещё два. Надежда трепещет в груди, ужасное хрупкое чувство. Нельзя разрешать себе надеяться, но она не может удержаться даже теперь. Ещё шаг – и она снаружи. Она щурится от солнца, запахи травы щекочут нос. Венди поднимает голову. Джон сидит за столиком под большим дубом, которые растут то тут, то там. Даже чай есть.
Всё такое приличное, просто картинка семейного счастья. Венди борется с криком, что рвётся из глотки – то ли смех, то ли вопль. Принуждает себя спокойно пересечь лужайку. Повсюду вокруг на клумбах яркими вспышками цвета буйно растут цветы, словно по траве разбросали драгоценные камни. Если не приглядываться, можно почти забыть, что за плотной живой изгородью по обе стороны от ворот прячется крепкая железная решётка забора. А если не оборачиваться, то можно сделать вид, что там нет стены, которую она так и не смогла преодолеть.
Венди разрешает себе на миг поднять голову и посмотреть в чистое безоблачное небо. От этой сини кружится голова. Можно упасть в неё – падать и падать. А потом очутиться на изнанке мира, где в лагуне поют русалки. Она разглаживает рукава и юбку, ощущая тайные кармашки. Так руки не дрожат.
Она останавливается прямо у столика, и Джон встаёт поприветствовать её. Он отлично держит лицо, нервозность спрятана под напускным спокойствием. На самом деле он совсем не спокоен. Венди торопливо припоминает, что спрятано в её одежде: кнопки, катушка ниток, одинокая страница газеты, много раз свёрнутая в узкую полосу вдоль шва. Ритуал её успокаивает, но она не улыбается в ответ на улыбку Джона.
Джон целует её в щёку и приглашает присесть. Он годами обвинял её в притворстве, но теперь сам притворяется, что просто пришёл в гости, словно он просто брат, который заглянул домой к сестре.
Венди садится, держа спину прямо. Пусть Джон нарушит молчание первым. Видно, что за его вымученной улыбкой громоздится множество слов. Это отчасти приятно, но мало утешает. Самое ужасное, что она ведь может выйти за ворота вместе с ним. Нужно только солгать. Сказать Джону и доктору Харрингтону то, что они хотят услышать. Что Неверленда не существует, что она всё выдумала. Нужно только извиниться и пообещать никогда больше про это не заговаривать.
– Чаю? – Джон поднимает чайник над чашкой.
– Да, пожалуйста.
– Два кусочка, я помню. – Его лицо смягчается.
Хочется злиться, но его улыбка обезоруживает. Свет падает через листву и играет в его волосах, блестит на очках, и сейчас он снова просто её брат, а не один из тюремщиков. Глубоко в его глазах таится тень того мальчика, который летал вместе с ней, вопил и кричал вместе с Питером, кто играл в войну и «делай как я».
Венди открывает рот и закрывает обратно, пытаясь придумать, что такого невинного можно сказать. Если она спросит, куда делся тот малыш и помнит ли он хоть что-нибудь, он только расстроится и нахмурится.
