Древний. Старше, чем он представляет.
Хеннесси хотела сказать хоть что-то, прервать этот момент, но не смогла. Она была так зла и так запуталась в сетях этого дикого океана, солнца, встающего вдали, светлеющей вершины, изнуренного Ронана из другого времени, свернувшегося клубком в дупле древнего пня. «Ну почему все должно быть именно так?» – размышляла она. Почему именно она должна быть такой?
Она скучала по той Хеннесси, сидевшей в машине и полагающей, что ей на все плевать. Какой блистательной лгуньей она была. Она беспокоилась обо всем.
Как только мыши закончили, поспешили скрыться в темноте дупла, оставив Ронана неподвижно лежать в уютном изгибе дерева.
– Вернись, Ронан, – тихо позвал Брайд. – Ночная грязь тебя не получит, только не в этот раз.
Тишина. Лишь едва уловимый шум ленивого древнего океана у подножия скал.
– Ронан Линч, – сказала Хеннесси.
Ронан распахнул глаза.
Это все еще были его глаза, ярко-голубые и пронзительные.
Они говорили за них обоих: за молодого и старого Ронана.
– Довольно игр, – произнес он усталым голосом. – Мы должны сберечь силовые линии.
16
Когда-то давно Диклан получил совет: ты должен знать, чего хочешь, иначе никогда этого не получишь. Не от отца, поскольку его отец никогда не дал бы настолько прагматичного совета, да еще и столь банальным образом. Нет, даже если бы Ниаллу была близка подобная мысль, он завернул бы ее в бесконечную историю, наполненную метафорами, магией и несуразными загадками. И лишь спустя годы, после его рассказа, размышляя на досуге, Диклан вдруг осознал бы, что все это время отец хотел научить его следить за порядком в своей чековой книжке или о чем там еще могла быть эта история. Ниалл никогда не говорил прямо.
Так что нет, этот совет (Ты должен знать, чего хочешь, иначе никогда этого не получишь.) дал парню сенатор из Невады, с которым Диклан, тогда еще восьмиклассник, познакомился во время экскурсии с классом по округу Колумбия. Другим детям быстро наскучили блеклая каменная череда городских зданий, монотонность законов и однообразие правительственных учреждений, которые они посещали. Диклан, однако, был очарован. Мальчик спросил, что сенатор может посоветовать тому, кто решит пойти в политику.
– Родиться в богатой семье, – сперва сказал сенатор, а затем, когда вся группа восьмиклассников и их учителей без тени веселья уставилась на него, добавил: – Ты должен знать, чего хочешь, иначе никогда этого не получишь. Учись ставить цели.
И Диклан учился. Целью был округ Колумбия. И политика. А также власть, больше власти и еще больше власти. Он посещал продвинутые курсы по политологии и политике. Умудрялся писать статьи по дороге на черные рынки в компании отца. Принимая звонки от гангстеров и полулегальных аукционных домов, торгующих антиквариатом и организовывая доставку в окрестности Вашингтона, он параллельно договаривался о встречах со специалистами по подбору кадров в Вашингтоне.
Кое-кто из школы Агленби совершил пару звонков, подергал за ниточки, и он получил имена, номера телефонов и стажировки. Все шло по плану. К несчастью, отца убили, но Диклан не отступал. К счастью, по завещанию ему достался дом, удобно расположенный неподалеку от Вашингтона. Диклан продолжал идти вперед. Он сберег жизни братьев, окончил школу, переехал в Вашингтон.
Парень поставил перед собой цель и шел к ней.
Он волновался как восьмиклассник, впервые встретившись за обедом со своим новым боссом. Ему казалось, что именно здесь то место, где происходит все самое важное. Прямо через дорогу находилось мексиканское посольство. За его спиной – здание Международного валютного фонда. Юридический факультет университета Джорджа Вашингтона располагался всего в квартале отсюда. Белый дом, Государственная почтовая служба, Красный Крест – все буквально в двух шагах.
Однако это было до того, как Диклан осознал, что все это время у него не было ни единого шанса. Само собой в его семье водились деньги, но здесь ценился капитал другого сорта. Влияние Ниалла Линча теряло силу при свете дня, его статус имел вес лишь под покровом ночи. И никому не было по силам сломать эту преграду, оставаясь при этом в тени и оберегая своего опасного брата.
В тот первый рабочий день Диклан забрел в галерею Ренвика и замер посреди инсталляции, которая, огибая парадную лестницу, занимала весь второй этаж. Десятки тысяч черных нитей, точечно вмонтированных по всему потолку, переплетались со светодиодной скульптурой Вильяреала, привычно освещающей зал, огибали перила над лестницей и, блокируя от света высокие арки, обрамляющие стены, превращали проходы в темные, петляющие, словно кроличьи норы, туннели. Посетителям музеев приходилось пробираться с необычайной осторожностью, чтобы не угодить в западню и не утянуть за собой все творение.
Странно, но он почувствовал, как горячие слезы обожгли уголки глаз. До этого он никогда не задумывался, что его цели и то, чего он хочет, могут быть совершено разными вещами.
Именно так он пришел к искусству.
Диклан стоял перед «Эль-Халео» Джона Сингера Сарджента в небольшом музее имени Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. Пристанище картины, так называемая «испанская обитель», представляла собой длинную узкую комнату с приглушенным освещением. Ее стены украшала керамическая плитка с замысловатыми мексиканскими орнаментами, облицованные камнем фонтаны и бассейны. «Эль-Халео» – единственное полотно в комнате размещалось в неглубоком алькове, обрамленном мавританской аркой. Антикварные горшки, расставленные у основания картины, искусно вводили зрителя в заблуждение, заставляя почувствовать себя частью сцены, запечатленной на холсте. Хитроумно спрятанное зеркало собирало свет и незаметно направляло его на полотно. Гарднер реконструировал эту комнату специально для «Эль-Халео», поэтому каждая деталь обстановки была продолжением атмосферы картины.
Обычно предполагалось, что чем больше по размеру произведение искусства, тем дальше должно быть расстояние, с которого им стоит любоваться, поэтому Диклан стоял не прямо перед холстом, а скорее в четырех ярдах от него. Он просто смотрел. Уже минут десять. И, вероятно, простоит еще столько же.
Глаза защипало.
– Веришь или нет, однажды у какого-то парня во Флоренции случился сердечный приступ, когда он смотрел на «Рождение Венеры», – произнес голос рядом. – Хотя благоговейный трепет встречается чаще. Такое бывало со Стендалем. Он писал, что впадал в ступор, когда видел особенно проникновенное творение. А еще Юнг! Юнг возомнил, что в его преклонном возрасте слишком опасно ехать в Помпеи, потому что ощущения – восприятие искусства и истории вокруг – могут его прикончить. И Иерусалим… Туристы в Иерусалиме подчас неосознанно заворачиваются в гостиничные простыни. Чтобы стать ближе к искусству, понимаешь? Стать частью истории. Такая себе вечеринка в тогах для коллективного бессознательного. Одна дама в святом городе решила, что родит сына Божьего. Прежде чем ты спросишь, она даже не была беременна. Забавно, что искусство способно сотворить с человеком. Синдром Стендаля, как его называют, в честь того трепещущего парня, хотя я предпочитаю более современное название: Диклан Линч.
