Я пыталась сбежать. Слишком поздно. Для меня было слишком поздно.
Меня вытащили из переулка и запихнули в телегу вместе с остальными женщинами, которых похитили прямо из их постелей.
Они кричали и плакали, тогда как я молчала. Мирилась с неизбежностью. Я знала, что для меня все кончено. Знала, что мне ни за что не сбежать. Больше нет. Судьба не дарит второй шанс. Поэтому я набралась решительности и приготовилась встретиться лицом к лицу с жизнью, от которой пыталась сбежать.
И вот тогда явился он. Мидас. Словно сами богини послали его за мной верхом на пестром коне, в сопровождении дюжины других мужчин.
Сначала я решила, что громкие крики – просто звуки продолжающейся борьбы жителей деревни, отчаянные попытки защитить свои дома. Но потом увидела, как убивают мародеров. И вскоре телегу открыли, и из нее, снова рыдая, побежали женщины, вот только на этот раз проливая слезы напуганного облегчения.
Но у меня не было семьи, с которой не терпелось воссоединиться, не к кому было бежать. Поэтому я попятилась обратно в тот переулок. Привалилась к грубой каменной стене затекшими плечами. Я не верила, что все так быстро закончилось. Не доверяла. Но все же поблагодарила звезды.
Через какое-то время звуки борьбы стихли. Огонь на соломенных крышах потушили, и мое отощавшее, испачканное тело согревал только держащийся в воздухе дым.
А вскоре в переулке появилась одинокая фигура. Я сжалась от страха у сложенных кучей деревянных ящиков, пока он не встал передо мной. Я взглянула на его красивое лицо, он улыбался мне. Не в презрительной насмешке, не в жестокой ухмылке. Искренней улыбкой. Она согревала. Непрестанная дрожь в теле прекратилась просто при виде нее.
Он протянул мне руку с той же улыбкой.
– Теперь ты в безопасности. Позволь помочь тебе.
И я позволила. А он помог.
С той самой минуты он меня оберегал. Когда я хотела спрятаться от мира, давал свой плащ и капюшон. Когда я дичилась других людей, он делал так, что мы держались поодаль. Когда я льнула к нему, он меня обнимал.
А когда я впервые его поцеловала, он ответил взаимностью.
«Теперь ты в безопасности. Позволь помочь тебе».
Как же надоело подвергаться угрозам и быть уязвимой в этом мире, поэтому он убедился, что мне это больше не грозит.
Проглотив ком в горле, я смотрю на Мидаса, вспоминая наше прошлое, словно он снова ведет меня по тому темному переулку, словно напоминает, с чего все началось. Или что он для меня сделал.
Он заслужил мое доверие. Мою любовь. Мою верность. Я бы не была здесь, в этой золотой клетке, если бы не он.
– Пожалуйста, – на удивление мне, умоляет он. Мидас никогда не умоляет. Ни разу с тех пор, как надел на голову корону.
Один миг я нахожусь в нерешительности, но прошлое – могущественная вещь, поэтому наконец я поднимаю руку, вкладываю в его ладонь и сжимаю ее. Его лицо озаряется той знакомой улыбкой, когда я позволяю ему поднять меня, отвести в ванную. Внутри появляется какое-то теплое чувство. По телу перестает идти дрожь.
Здесь наполнена золотая ванна, над краем вьются завитки пара, в воду налито масло, и она пахнет зимними ягодами.
Мидас останавливается посреди ванной, настенные бра уже горят, окутывая все приятным свечением. В висящем над умывальной чашей зеркале видны мы, видно, как Мидас встает за моей спиной.
Я чувствую, как его пальцы скользят вверх по моей спине и проникают под ленты. Каждая шелковая прядь по-прежнему туго обвивается вокруг тела.
Мидас осторожно, слой за слоем, меня разворачивает.
Ленты ничем ему не помогают, но и не останавливают, не вырываются.
Он трудится медленно, не торопится распутывать витки, пока не распускается последняя из моих длинных лент и они ниспадают на пол. Все это время я наблюдаю за его действиями в зеркале, сердце бьется быстрее обычного.
После Мидас помогает мне снять наряд наложницы, ни разу не сбившись, ни разу не пересекая черту – он просто помогает мне раздеться.
Когда ткань падает к моим ногам, Мидас смотрит мне в глаза в отражении зеркала, а потом снова берет за руку и ведет к ванне. Я перекидываю одну ногу, затем вторую и сажусь. Горячая вода доходит до плеч, несколько пузырьков смешиваются с маслом, которое проникает в кожу.
Я вздыхаю.
Мидас сидит рядом с ванной на скамеечке и держит в руке тряпку. Он макает ее в воду, а потом снова поднимает глаза на меня:
– Можно?
Я не отвечаю и не киваю, но легонько опускаю подбородок, и этого приглашения достаточно. Мидас протягивает руку и начинает нежно прикладывать к ране ткань; от резкой боли меня передергивает.
– Извини.
Его слова ласковые, но твердые – в точности как и касание к моей шее.
– За что? – спрашиваю я, голос у меня охрип от чувств или от того, что я давно им не пользовалась. А может, от всего сразу.
Ткань опускают снова и снова, чтобы теплой водой смыть запекшуюся кровь, очистить рану.
– Ты не должна была пострадать.
От его признания я приподнимаю брови, во мне даже зарождается негодование, прогоняя прочь оцепенение, которое я чувствовала последние несколько часов.
– Порез на шее – меньшее из зол, – совершенно искренне отвечаю я.
Я отодвигаюсь, отказываясь от его помощи, и ложусь на спину, опустив голову и волосы под воду. Закрыв глаза, я даю ей обволакивать меня, гладить мою кожу, даю теплу успокоить мое тело, как хотела бы, чтобы оно успокоило и мое саднящее сердце.
Снова сев, делаю глубокий вдох и откидываю голову на изголовье ванны, внимательно посмотрев на Мидаса. Я не скрываю свои боль и гнев, не прячу их от него.
Мидас кивает, словно сносит то, что я молча ему говорю.
– Знаю, – снова произносит он, как тогда, в спальне. – Знаю, о чем ты думаешь.
То, что я думаю, не сравнится с теми ужасными эмоциями, что я испытываю, но вслух этого не говорю.
– Я не думала, что ты и правда доведешь дело до конца, – укоризненно говорю ему. – И как бы я ни тревожилась, как бы ни печалилась, отчасти я считала, что у тебя есть какой-то план. Что ты не завершишь сделку.
У меня учащается дыхание, вода на груди поднимается и опускается.
Ленты плавают в воде, снова туго меня обхватывая, словно пытаясь не дать развалиться на части.
– Я доверяла тебе, Мидас. Верила в нас. После стольких лет, после всего, что я сделала…
Мидас хватает меня за руку и сжимает ее с серьезным выражением лица.
– Я бы никогда не позволил ему к тебе прикоснуться.
Я хмурюсь, мысли в голове внезапно останавливаются.
