Мы катились вперед, а тени незаметно, но неумолимо удлинялись. Деревья будто подросли и навевали покой. В прошлом, когда мне случалось играть в такое время суток (или с Коринной, или с друзьями), и я ударял по мячу, мне казалось, что я целюсь в плоскую, двумерную картинку. Отыскать мяч становилось труднее, даже если я посылал его в середину фарвея. Поскольку это умиротворяющее время дня отличалось покоем и неподвижностью – в отличие от утренних раундов, когда повсюду хлопочут газонокосильщики, вертятся разбрызгиватели и на поле полно бодрых гольфистов, – игра превращалась в вызов, брошенный лично мне. Из нее уходило все лишнее, оставалась сущность: ты один (или с партнером) – и поле, на котором все труднее отыскать мяч. Уследить за его полетом невозможно, он перелетает из тени в свет и обратно. Приближаясь к последним лункам, вдруг начинаешь с волнением и даже радостью осознавать, что, кроме тебя, на поле никого нет. Ни одной души. Наступили сумерки. Товарищей по клубу заменили тени.
Мы вернули кар в пункт проката. Близилось время ужина. Молодой служащий клуба вышел пожать мне руку и согласился пройтись со мной по лункам через пару недель, если я буду в состоянии. Посмотрим, способен ли я еще махать клюшкой и попадать по мячу.
* * *
Периодически каждому случается проигрывать. Когда проигрывал я, мне нравилось, что товарищи-гольфисты, несмотря на дух соперничества, поддерживали меня, давали отыграться. А когда я хотел пережить поражение в одиночестве, меня оставляли в покое.
* * *
К проигрышу я приблизился в идеальное время дня. Сбросил скорость почти до нуля километров в час. Но я по-прежнему продолжал двигаться вперед. Вслед за последними лучами света и тенями, предвещающими сумерки. В сумерках тени исчезли. Было еще не темно, но теней я больше не видел. Сумерки – вот что отделяет день от ночи. Только ты – и поле, игра с собой, за мячом трудно уследить, свет тускнеет, как на картине, надвигаются тени, мяч то в тени, то на свету. Солнце висит над самым горизонтом. Тени все длиннее, игра становится испытанием. Деревья будто вырастают. Излучают умиротворенность. На поле никого. Только ты. Вот-вот наступят сумерки. Теней все больше.
* * *
Припадки участились. Ясно, чтó они предвещали. Я быстро слабел. На прогулках мне приходилось обнимать Коринну за плечи и тяжело опираться на нее. Все больше времени я проводил в постели.
* * *
Мы взяли напрокат лодку и провели еще один день на озере – я, Коринна, Джина, моя невестка Дарлин, племянник Корвин. Мы говорили обо всем на свете, в том числе и о Боге. 25-летний инженер Корвин, талантливый юноша, отрицал церковь, не верил в Бога и заявлял, что верит в науку. Чтобы поверить, объяснял он, ему нужны убедительные доказательства. Это неверие тревожило меня по двум причинам: он так умен и так молод. С тех пор как я заболел, я стал все реже интересоваться мнениями моих ровесников и людей постарше, но гораздо чаще – взглядами молодежи: Корвина, Джины, Марианны, других молодых людей, сама юность которых, как мне казалось, заставляет к ним прислушаться. Что они думают о мире и его будущем? Их разум более податлив, высказанные мысли уместнее мыслей моих ровесников или моих собственных мнений.
Завязался оживленный спор. Когда мы вышли из лодки, я обернулся к Коринне:
– Это был лучший день в моей жизни, – сказал я. И ничуть не преувеличил.
Вечером после ужина я вдруг разволновался. Дарлин и Корвину предстояло провести четыре часа в пути, возвращаясь в Сан-Франциско, но я не желал отпускать их, не выяснив прежде кое-что для себя. Я попросил всех сесть.
– Ладно, я понимаю, что верить в Бога никто не обязан, – начал я. – Но я хочу понять другое: как можно в него не верить. Это же все равно что решить никогда в жизни не любить!
Корвин отмел мою теорию на том основании, что я будто бы ставлю любовь на второе место после Бога. Он заявил, что человеку незачем верить в него, чтобы любить или вести духовную жизнь.
Беседа приобрела нежелательный для меня оборот. Я зашел в тупик и разозлился. Позднее, когда мы с Коринной остались вдвоем, она напомнила:
– Говорят, что Бог и есть любовь.
После этого в голове у меня слегка прояснилось.
* * *
Я видел ястреба, который спикировал вдоль фарвея так близко от меня, что я мог бы задеть его рукой.
На расстоянии нескольких метров от меня ястреб выхватил из воды рыбешку – совсем рядом, я смог бы отнять ее, если бы захотел. С рыбой в клюве ястреб взмыл в небо и скрылся за верхушками деревьев.
Прощание с Джиной должно быть особенным, не похожим ни на одно другое. Она поэтесса, изобретательница, блестящий мыслитель. Она – моя дочь. Прощание должно быть поэтичным, как она, и эффектным.
Настал новый день.
* * *
Моя мать и брат прилетели на озеро, чтобы провести со мной прощальные выходные. Я уже попрощался с сестрами Розой и Линдой. При желании они могли звонить мне и звонили, и мы вели разговоры. Расставаясь с самыми близкими, я, как и при других прощаниях, мирился с ними и выражал признательность. Но это не значило, что прощанием заканчивалось наше общение: просто я приводил к логическому завершению нечто неосязаемое и совершенное.
В субботу все мы вкусно пообедали, приятно побеседовали, а затем мне понадобилось отдохнуть.
В воскресенье мы взяли лодку и повезли маму с Уильямом кататься по живописному озеру. Я долго думал, чем развлечь гостей, и выбрал прогулку в лодке потому, что понимал: она особенно порадует и успокоит моих близких, а мы с Коринной прекрасно проведем время. Если прогулка придется им по душе, значит, она надолго останется в их памяти как нечто осязаемое, долговечное, будто мы и не разлучались. Неделю назад наша прогулка по озеру с Дарлин и Корвином запомнилась мне как лучший день в жизни, один из множества идеальных. Напряжение улетучилось. Значит, прекрасно могла пройти и поездка вместе с мамой и Уильямом.
Когда мы отплыли от берега, я отвел маму на нос лодки, чтобы поговорить с глазу на глаз. Сказал, что со мной все будет хорошо. Что мы увидимся на небесах. Мама, глубоко верующий человек, явно успокоилась.
Потом я поговорил с братом. Он злился, но не на меня, а на жизнь, которая так жестоко обошлась со мной.
– Злость никому из нас не поможет, – объяснил я. – Только утомит. Полезнее попробовать жить настоящим.
Я рассказал брату, как надо собирать энергию, которую он тратит, злясь на весь мир, удваивать ее и обращать в любовь к детям (еще большую любовь, уточнил я, потому что Уильям и без того любил дочерей и сына).
Он пообещал мне постараться, а я признался, что горжусь им. И добавил, что считаю его прекрасным отцом – пусть и впредь будет таким.
Это был идеальный день. Я чувствовал себя удовлетворенным. Усталым, но довольным.
В погоне за ускользающим светом
(написано Коринной О’Келли)
К концу лета прощания окончательно вымотали Джина. Я наблюдала, как он угасает: особенно быстро – к концу нашего пребывания на озере Тахо. Джин по-прежнему сохранял поразительную ясность ума, в основном благодаря внутренней силе и отваге, но понимать его становилось все труднее. Все реже он излагал мысли в свойственной ему логичной, упорядоченной манере. Иногда приходилось подолгу выяснять, что он имеет в виду, и лишь после этого до меня доходил смысл его слов. Чтобы сохранить его опыт в чистом виде, я скрупулезно записывала наши разговоры.
