Второй нейрохирург, специалист по топографии мозга, предложил более консервативный выход.
– Иссечение опухоли – операция на мозге, – напомнил он, – реабилитационный период после которой, как минимум, месяц.
Он настоятельно советовал сделать биопсию опухоли. По его оценкам, процедура должна была занять примерно два часа.
Что-то в этом человеке – его молодость, осторожность, вполне понятная прямота – обнадежило меня, хотя и без причины.
Из Калифорнии прилетела Марианна. У Джины намечались в Кентукки международные школьные состязания по стратегическому мышлению, она отказывалась уезжать туда, но я уговорил ее. Будто бы для меня, но на самом деле для нее. Я понимал, как важен для Джины этот шанс продемонстрировать свои незаурядные способности: такие возможности попадаются не на каждом шагу. Она разрывалась, но я продолжал настаивать и упрашивать. Почти умолять ее.
И она уехала. Пообещала часто звонить и узнавать, как у меня дела.
В среду 1 июня биопсия, которая должна была занять два часа, продолжалась целых три. Через полтора часа после начала процедуры врач вышел в приемную (об этом я узнал позднее) и сообщил Коринне, что ткани мозга в первой пробе оказались «некротическими» – омертвевшими. Не умирающими, а уже мертвыми.
Впоследствии он пришел к заключению, что опухоли неоперабельны.
Дела обстояли неважно, и это еще мягко сказано.
Пока я лежал в послеоперационной палате, Коринна задала хирургу вопрос о нашей поездке на Гавайи.
– Обратно он не вернется, – ответил врач.
Потом, когда я оправился и вместе с Коринной поговорил с врачом, тот порекомендовал облучение: оно могло бы продлить мою жизнь на пару лишних месяцев. Но он предупредил, что болезнь неизлечима.
– Это конец. Надежды на выздоровление нет.
Мы спросили о химиотерапии.
– Разве что поможет выиграть немного времени, – ответил врач.
Химиотерапия играет важную, зачастую огромную роль в жизни больных с некоторыми онкологическими заболеваниями – как правило излечимыми. Но наш случай был иным. Несмотря на это, наш врач (и другие доктора) настаивал на курсе химиотерапии. Как и лучевая терапия, она могла подарить мне немного времени, если все три опухоли размером с мяч для гольфа начнут уменьшаться в размерах. Но при моем заболевании, которое называлось «полиморфная глиобластома», максимальную пользу лучевая терапия приносила при ранней диагностике. Только таким больным удавалось протянуть самое большее восемнадцать месяцев. Большинство (около 80 %) умирали в первые полгода. График распределения вероятностей оптимизма не внушал.
Но даже во вторую группу я не попадал. Если терапия подействует, то и в этом случае мне оставалось жить не больше трех месяцев. Зрение уже начало ухудшаться. Неизвестно, когда появились первые симптомы: мы с Коринной изо всех сил пытались определить, но так и не смогли. Моя помощница Кэрин припомнила, что в последние месяцы я несколько раз жаловался на головную боль – несильную, проходящую после таблетки аспирина, но прежде у меня вообще никогда не болела голова. К числу пациентов, у которых болезнь выявлена на ранней стадии, я не принадлежал. Вероятно, потому, что вечно прибавлял ходу и не думал останавливаться.
Все врачи сошлись во мнении, что одна хорошая новость все-таки есть: болей я не чувствую (это я мог подтвердить), а значит, есть вероятность, что даже в самом конце их не будет. Скорее всего, я просто впаду в кому.
Еще неделю назад я планировал свою будущую жизнь. А теперь обдумывал собственную смерть.
Покончив с биопсией, мы с Коринной снова побывали у первого врача – того, который предлагал более радикальные меры, немедленную операцию мозга. Мы хотели предоставить ему результаты обследования, узнать, нет ли у него новых предложений, выяснить, порекомендует ли он и теперь иссечение опухоли. Изучив последние снимки, врач сказал:
– Все слишком запущено. Сроки для операции давно прошли.
Болезнь тоже набирала обороты. Как и я, она не умела сбавлять скорость.
Смерть – дело трудное
Если мы возьмем на себя заботу о минутах, нам не придется тревожиться о прожитых годах.
Мария Эджуорт
Дома Джина растерянно ходила вокруг меня, явно не зная, как себя вести. И неудивительно: ей было всего тринадцать, а ее обычно здоровый и энергичный папа вернулся домой со швом от биопсии на голове. Но ее старшая сестра Марианна, по-житейски мудрая мать двоих детей, подала ей пример. Едва увидев, Марианна заключила меня в объятия, тем самым побудила Джину поступить так же, успокоила и немного примирила ее с происходящим – болезнью, швами, неопределенностью.
Первые дни и ночи, проведенные вчетвером в новой квартире, казались сюрреалистическими, и единственным утешением служил привычный ритм жизни. Все мы поддерживали друг друга. Марианна с Джиной проводили много времени вместе, смотрели кино и болтали. Нарушился прежний режим сна. От изнеможения все мы засыпали в разное время. Мы с Джиной часто поднимались среди ночи. Она слышала, как я плакал. Иногда я забирался к ней в постель. Или садился за стол и делал первые записи, из которых составлена эта книга, а Джина просто сидела рядом. Или читала мне стихи. Я часто дарил ей томики стихов, в том числе и тех, которые сам читал в детстве, но никогда не понимал. На поэзию я не был настроен – в отличие от Джины. А она и читала стихи, и писала их сама. Мне всегда казалось, что ей досталось все лучшее от матери и от меня. Но я не уставал удивляться тому, что от меня и Коринны, самого близкого мне человека, родилось совершенно непостижимое существо.
Однажды ночью Джина прочла мне «Смерть» Джона Донна:
Смерть, не гордись, когда тебя зовут
Могучей, грозной. Жалкие слова!
[1] Смерть поэт уподоблял вечному сну. Я не мог согласиться с ним. Представление о смерти как о сне противоречило бы моим чувствам надежды и веры в то, что мне предстоит нечто более осознанное, нежели сон.
Все это произошло примерно в час ночи. В тот момент я был не в состоянии судить и оценивать. Просто выяснял, какие еще бывают точки зрения.
* * *
Незачем объяснять, что психологический сдвиг такого масштаба я испытывал впервые. Ничто из пережитого даже отдаленно не напоминало его. Когда в 14 лет я услышал от мамы, что надо различать страсть и талант – она просто пыталась уберечь меня от разочарования, ведь я мог потратить уйму времени на бейсбол и так и не продвинуться дальше школьной команды – эти слова стали для меня ударом, но я выстоял. И все-таки мне потребовалось почти все лето 1966 года, чтобы свыкнуться с новой реальностью.
А на этот раз такого лета в запасе у меня не было. Хорошо, если я вообще дотяну до конца лета. Мне необходима молниеносная и самая радикальная метаморфоза в жизни. Чтобы выбраться из пучины отчаяния и извлечь из ситуации хоть сколько-нибудь позитивный опыт, действовать надо быстро, эффективно и правильно с самого начала.
