Эрвин протянул к озеру сжатую в кулак руку, и багровый луч прорезал мглу.
Стоящие в храме не увидели почти ничего: тьма плохо различима на ярком свету. Разве что над жертвенником заструилось синеватое марево, да по спинам пробежал озноб липкого давящего страха.
– Озеро во тьме, назови свое имя, – разнесся под куполом хрипловатый мальчишеский голос.
– ХОГГА, – прошелестел ответ. Он прозвучал в душе каждого, кого коснулись щупальца Хогги – начиная от жрецов, и кончая калеками на паперти.
– Хогга, кто ты?
– Я – ВОЗМЕЗДИЕ.
В толпе началось незаметное движение. Те, кто не отразился в зеркале –женщины, дети, низкорослые мужчины из задних рядов – стали пробираться к выходу. Они ничего не слышали, кроме того, что служба внезапно прекратилась, и что-то выкрикнул мальчик. Они не понимали, почему испытывают страх, им просто отчаянно захотелось оказаться под лучами солнца, под синим небом.
– Тысячи людей смотрят на тебя, Хогга. Скажи, что ты хочешь от них?
– ОНИ БУДУТ СЛУЖИТЬ МНЕ.
Покидающие храм толкали своих оцепеневших соседей, и безвольно стоявшие люди вздрагивали, в ужасе озирались по сторонам и присоединялись к общему потоку. Послышались выкрики: «Это колдовство!», «Здесь демоны!».
– Как ты вознаградишь их за службу, Хогга?
– Я ПОДАРЮ ИМ СМЕРТЬ.
Хогга смотрела в зеркало, и видела, как люди отворачиваются, кричат, пробиваются к выходу, туманные нити рвутся, и рассыпается ее власть над толпой. Она поняла, что ее обманули.
– Бежим, – сказал Эрвин, и Готфрид бросился прочь.
Ее телом была мертвая вода и прозрачный туман, но она нанесла удар со всей яростью голодного зверя. Озеро качнулось и выплеснуло волну, сбившую Эрвина с ног. Зеркало раскололось в руках эльфа, волна швырнула его вглубь тоннеля и отхлынула. Эрвин попытался встать, заскрипел зубами и упал обратно в ручей. Его нога была вывернута вбок под немыслимым углом.
– Готфрид!
Колдун не услышал, он несся к выходу, как преследуемый собаками олень. Эрвин попробовал вправить ногу и взвыл. Как раз тот случай, когда и живая вода не спасет, лекарь нужен. Придется ползти.
Мокрые руки почти не слушались, как будто были тряпичными. Он пару раз подтянулся и со всей дури долбанул сломанной ногу по камню. Чуть-чуть полежал, кусая губы и собираясь духом для следующего движения. Волна ледяного тумана бережно накрыла его покрывалом, высасывая жизнь.
–УМИРАТЬ БОЛЬНО, ЭЛЬФ. РАЗВЕ ТЫ НЕ ЗНАЛ?
Голос был женским, нежным, в нем звучало нечто вроде сочувствия.
Так глупо, он же ничего не успел сделать, только отсрочил катастрофу. И ключ от ризницы все еще у него в кармане…
Эльф протянул руку с перстнем во тьму, и сказал:
– Герцог, ваш раб в беде. Вы бросите меня умирать?
Готфрид стоял у самой двери, когда услышал эти слова. Распахнуть ее, а потом захлопнуть за спиной – и он вырвется из проклятой пещеры, и никогда больше… Схлынул прилив нечеловеческих сил, помогавший ему мчаться к спасению, прихватило поясницу. Старый он все-таки. Герцог зажег факел и, морщась от боли, повернул назад.
– Чтоб ты сдох, мерзавец, – прошипел он, ускоряя шаг.
В опустевшем соборе осталось несколько десятков прихожан – из тех удальцов, кто не привык поддаваться неведомым страхам, и пестрый рой растерянных жрецов. Тьма пронеслась под сводами храма и сгинула, а служба должна продолжаться. Они неуверенно выстраивались в полукруг, переговариваясь вполголоса: «Давайте отслужим по старому обряду», – «Я того же мнения, я не смогу петь это имя», – «Но ведь Совершенный дал указание», – «Пусть решает Пятый».
Пятый нагнулся, поднял выпавший из рук нож и положил его на край алтаря. Если бы здесь был Четвертый… Жрец точно знал, какое тот принял бы решение: Четвертый никогда не хотел поминать Хоггу. Разве можно пойти против воли Совершенного? Чья-то по-птичьи высохшая, но твердая рука легла ему на плечо.
– Освободите несчастное животное, – Второй никогда не повышал голос, но почему-то его слышали все, к кому он обращался.
Пятый подавил вздох облегчения и принялся разрезать путы. Двое служек бросились к нему на помощь.
– Отведите ее в хлев, – Второй принюхался и раздвинул измятые цветы, плававшие в желтой луже, – алтарь осквернен, сегодня нам придется служить в другом месте.
Старец ненадолго задумался и улыбнулся:
– Братья, нехорошо, если в такой праздник мы будем молиться в одиночестве. Давайте выйдем к людям.
На главной площади кипела возбужденная толпа, люди обменивались впечатлениями о случившемся в храме. У каждого была своя история, часто совсем непохожая на рассказы других свидетелей, но в одном все были единодушны: произошло что-то скверное, и это дурной знак. Очень дурной.
Поначалу только нищие, все еще сидевшие на ступенях собора (сегодняшнее подаяние оказалось на редкость скудным) заметили необычную процессию. На верхнюю площадку лестницы служки вытащили стол, покрытый белой скатертью, за ними шли жрецы, несущие пятисвечник, чашу и огромное блюдо с лепешками.
Второй поднял руки и молча стоял, пока гул разговоров не стал стихать. Когда удивленные лица начали поворачиваться к собору, он опустил их и сказал:
– Сегодня у нас на сердце горе, потому что мы потеряли близких. Наш разум в смятении, потому что мы не знаем, чего нам ждать от завтрашнего дня. Мы не в силах помочь ни себе, ни друг другу – мы заблудились во тьме, и нет факела в наших руках. Мы часто молились о благоденствии и бранной славе и вот, мы терпим поражение за поражением, и голод стоит у наших дверей. Настал день испытания, пришла пора просить о спасении и о том, чтобы в наших душах вновь загорелся свет, который мы потеряли.
– Больных и раненых, голодных, сирот и вдов – спаси, Единый Милостивый.
Он служил по древнему, забытому еще во времена императора Гилата обряду, и жрецы вразнобой подхватили незнакомую мелодию, но она была совсем простой, и дальше они не сбивались. Он просил о возвращении пленных, о том, чтобы Светлые Небеса приняли ушедших, о мире и сострадании, и пока длилось пение, многим казалось, что они обрели утраченный свет.
Дождавшись, когда Второй осенит толпу святым кругом, один из младших жрецов почтительно склонился к его уху:
– Ваше благочестие, в Гилатиане чума.
Второй прикрыл глаза. Что ж, он знал, что рано или поздно этот город настигнет расплата. Но почему она всегда так неразборчива и карает невинных наравне с виновными?
– Бейте набат, – глухо сказал старик. Он надеялся еще хоть раз услышать праздничный перезвон. Значит, не суждено.
Звонарь повис на веревке, раскачивая язык большого колокола, и тревожный гул разлился над Гилатианом.
Глава 22. Весло и парус
