– Ваше высокоблагородие, – подал голос секретарь, – вы позабыли-с подпись поставить. Вот-с, листик приклеился, вы и позабыли-с.
С видом глубочайшего смущения, весь скособочившись так, чтобы и не разглядеть его было, секретарь подал пропущенный лист.
Исправник обернулся от заветного шкафа и глянул на подчинённого сурово, приложил листок к дверце и стал выводить подпись. Это получалось у него не вполне удачно, так как чернила не желали ложиться на бумагу, а норовили скатиться по перу и испачкать манжет.
Георгий уж хотел упредить исправника, но случайно мазнул глазами по тексту и наткнулся на слова «Сухая Берёзовка».
– Александр, о чём сей документ?
– О чём? Позволь, позволь… Фока, о чём документ?
– Об моровом поветрии-с, – промямлил Причкаляев и сжался пуще прежнего.
– О моровом поветрии, – пересказал без нужды исправник.
– Позволь, я прочту.
– Изволь.
Листок оказался пояснительной запиской к ревизской сказке за нынешний год, в которой говорилось о том, что снижение сумм налогов произошло из-за морового поветрия.
– А что же, в Сухой Берёзовке мор? – спросил Воронцов. – Почему ж ты мне не рассказал?
– В Сухой Берёзовке? А тут, что же, о ней? – ответил вопросом на вопрос Колосков и взял листок себе.
Он быстро прочёл и вопросительно взглянул на Причкаляева.
Секретарь был бледнее покойника.
– Я-а-а-а, должно быть, ошибся… – проблеял он. – Мор в селе Перепашное.
Колосков некоторое время молчал, а после зарокотал вулканом.
– Да ты что?! Да как же ты мог?! Ведь я поставил там свою подпись! – гремел своим басом исправник. – В Сибирь регистратором поедешь! Нет! В чёрные работы пойдешь! На каторгу!
На этих словах Фока упал на колени и стал умолять, кривя лицо притворными рыданиями и протягивая свои чудесно ухоженные пальцы к фалдам начальничьего камзола.
А Георгий на это смотрел отстранённо. Мысль о болезни в Берёзовке вилась вокруг, но никак не давалась. Отчего-то это было важно, и где-то он уже об этом слышал, но где? Понимание ускользало.
– Пощадите, Александр Фёдорович, кормилец! Ведь дети у меня, жена и мать её!
Колосков сверкал очами, но делал это так же притворно, как рыдал Причкаляев.
– Перепиши всё как надо! А за нерадивость твою лишаю тебя половины жалования за месяц!
– Спасибо! Спасибо! Я отслужу, я всегда, я обязательно и сей же час…
Секретарь удалился, пятясь и непрестанно кланяясь.
– А что же, ты его и в самом деле в Сибирь собирался отправить?
– Нет, но строгость он увидеть должен был? Таков порядок. Да и, скажу тебе, не таясь, не я его ставил, чтоб снимать.
– А кто же?
– Он протеже его сиятельства.
– О.
– Да-с, такой тут у нас «политик».
Исправник вернулся к заветному шкафу, взял свой замечательный набор и отнёс его на круглый столик у окна. Где они с Воронцовым и устроились в удобных широких креслах, наподобие того, что стояло в трактире.
– Люблю, знаешь ли, посидеть тут, поглядеть на реку. Вода, она умиротворяет. А сегодня еще такие треволнения. – Исправник разлил напиток по рюмочкам. – Знаешь, я даже пришёл к мысли, что если все будут после работы находить в себе силы для покойного наблюдения за водой, то гораздо меньше невзгод от суетности будут претерпевать. А когда все покойны, то смут нет, и войн нет, и всеобщее благо. Будем здоровы.
И гость, пребывающий с утра в полнейшем душевном расстройстве, с ним согласился:
– Да, очень интересная мысль и весьма глубокая.
– Ты находишь? Благодарю, я польщён, – искренне обрадовался исправник, отправляя в рот конфетку. – Но что мы всё обо мне да обо мне, расскажи же теперь ты о столичной жизни.
И Воронцов с удовольствием и со вкусом стал повествовать о рутине дворцовых обходов, о круговерти балов, о набожности молебнов и легкомыслии маскарадов. Многое из последнего он и сам знал из третьих рук, но сейчас это не имело значения. А важно было само повествование, не то что рассказываешь, а как – не спеша, с расстановкой, не упуская деталей и снабжая сказ многозначительными паузами.
По ходу разговора гость исправника размышлял о том, как важно произвести хорошее впечатление, расположить к себе, при этом где-то глубоко внутри у него сохранялось понимание того, что это всё чушь и бессмыслица. Сухая Берёзовка стучалась где-то на задворках сознания, не пропадая полностью, но не выступая на первый план.
Можно было бы сказать, что одновременно в голове капитана лейб-гвардии поселилось два человека. Первый – Воронцов-утренний – с кристальной ясностью понимал, что творится что-то несусветное, и надобно бросить всё к чёртовой матери и скакать в Берёзовку, но воли для этого он был лишён. Второй – Воронцов-нынешний – о деле старался не думать, искусно придавал значение мелочам, раздувал бурю в стакане и делал всё, лишь бы остаться в Боброцске.
Так, за неспешной приятной беседой день начал клониться к вечеру. Солнце закатными лучами позолотило небосвод и заиграло на волнах речки.
– О, да ты совсем заболтал меня, – укорил исправник, когда Воронцов закончил, – ведь служебное время уж давно вышло, мы и обед пропустили! Поспешим же в трактир!
Секретарь встретил выходящее начальство по стойке «смирно».
– Ну?! – нахмурился на него начальник.
– Завтра же всё будет исправлено, Александр Фёдорович, всё будет исправлено, не погубите.
– Вот, прошу обновить запас. – Колосков протянул пустой графин.
– Да-с, сию секунду! – И секретарь действительно собрался куда-то бежать, но исправник остановил его:
– Не к спеху, мы закончили с делами.
Выйдя из присутствия, оба слуги государевых испытали облегчение от свежего вечернего воздуха; они зачерпнули его изрядно, наполнив лёгкие доверху, и не спеша выпустили. Лимонная настойка, хотя и пилась приятно и незаметно, но была крепка – в голове гулял лёгкий ветерок.
У коновязи трактира стояли несколько тонконогих лошадей, по которым исправник сразу опознал мурзу Корчысова.
– А должно быть, Лев Галимович к тебе, Георгий, пожаловал.
– Как ты узнал и почему Лев?
– М-м… ну, такие коньки легконогие в Боброцске только у него, а Лев потому как, должно быть, отец так назвал.
– Это брат Арслана, того мурзы, что был на балу у князя?
– Брат? Нет, это он и есть – Арслан это Лев по-татарски.
Тут из трактира показался помянутый мурза в компании нескольких своих слуг.
– А! Здравствуй, херметле Александр Фёдорович! Здравствуй, херметле Георгий Петрович! Как я рад, что застал вас!
