«Что ж, впредь будет умнее», – неуверенно подумалось гостю. Он не раз видел наказания, они случались дома – в деревне, секли и в городах, и почти всегда вид экзекуции вызывал чувство удовлетворения от свершившейся справедливости. Напакостил – получи.
Но сейчас проступок Кольки казался пустяшным по сравнению с воплями от получаемого воздаяния.
А когда от ударов затряслась соломенная крыша конюшни, надзиратель и вовсе забеспокоился. Во-первых, от порки частенько отдавали богу душу, а от таких сильных ударов и подавно, но Тихон не хотел при этаком присутствовать. А во-вторых… во-вторых, Колька обещался начистить ему сапоги! Это последнее и, в общем-то, неважное обстоятельство подвигло наблюдателя к действию. Тихон, не дожевав куска, влил сверху остатки чая и поспешил к конюшне.
– Фтой! Фтой! Офип, офлобони! – мычал гость барина и дёргал ворота.
Он неожиданно так разволновался, что стал толкать и тянуть изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло, и створки распахнулись!
Картина, открывшаяся Тихону, заставила его остолбенеть. Колька, голый по пояс, держал за ноги тушку курицы с отрубленной головой и поливал её кровью свою рубаху, а Осип – здоровенный битюг в кожаном фартуке – примерялся ударить кнутом столб, подпирающий крышу. Тут же рядом, на пне, был расстелен рушник, на котором стояла бутыль в плетёном чехле, пара кружек и немудрящая закуска.
Участники порки, увидевши Тихона, тоже на миг замерли. Первым опомнился Колька, он опрометью бросился к воротам и запахнул их, приговаривая на ходу:
– Не выдайте, дяденька, не выдайте!
– Не выдай, друг, – пробасил Осип, разводя руками.
Тихон сначала молчал, пораженный увиденным, потом начал жевать, потом жестом попросил запить, и ушлый Колька поднёс ему кружку с бражкой.
– Эк, – крякнул Тихон. – А ты все ж таки шельмец, Колька. Не зря тебя барин наказывает.
– Ей-богу, в этот раз зря! А в другие-то, в прошлые-то разы, я все получал сполна. Осип, скажи!.
– Да, бывало, получал сполна.
– Да вы присаживайтесь, ваше степенство, – подсуетился казнимый. – Выпьем ещё по чарке, всё равно последний удар остался. Осип, давай.
Осип развернулся и умело махнул кнутом. Раздался свист, удар, и сразу заголосил Колька. И так у него это натурально вышло, что Тихон даже улыбнулся.
– Тебе бы в театр поступить.
– В театр? Это как же?
– Это дом такой, где люди на забаву дурачатся.
– И где же такой дом?
– В столице, в Москве, говорят, есть
– Ну, далеко… Нет, мне у барина хорошо живётся – от овса кони не рыщут, а от добра добра не ищут.
Рядом мялся Осип, робко поглядывая на гостя. Бог знает, что дальше станется, то ли по чарке выпьют, то ли вскорости придётся уже самому к столбу становиться. Не то чтобы он боялся порки, а скорее опасался самого факта наказания. «Нехорошо это, от людей стыдно», – тяжело вертелось у него в голове.
Тихон и сам не знал, что делать, ведь, с одной стороны, он за тем и был послан, чтобы проследить. Стало быть, службу он свою справил, шельмовство на свет вывел и должен все рассказать. С другой стороны, поднимать крик и бежать доносить ему совсем не хотелось, что-то в душе противилось этому, казалось бы, благому делу.
Размышления Тихона уловил Колька.
– Хорошо всем у нас живётся: и мужик, и барин довольны. Так зачем же беспокоиться? Ваше степенство, ещё по чарке?
«И ежели уж здесь так заведено, что и барин не смотрит на казнь, – подумалось Тихону, – то, стало быть, огорчаться он и не захочет. А тем паче если все, кажется, здесь довольны, то и подавно».
– Что ж, наливай, пожалуй.
По всему выходило сегодняшнему дню пропадать.
Возвращался Тихон в дом Прасковьи уже затемно. Хлебное вино, что продавали в казённом кабаке, нагрузило голову тяжким бременем, отчего её мотало из стороны в сторону, а за ней и её хозяина. Может, он и вовсе заплутал бы или завалился где в канаву, но будто маяк кораблю светила Тихону любезная сердцу хата. Никудышный надзиратель спешил, бубня себе под нос то нежные словечки, то последние ругательства. Первые предназначались для его хозяюшки, последние для недавних собутыльников.
– Остолопы, болваны… уф… бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не… ик… ик… как у них не отсохли их поганые языки!
Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.
– Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую… ик… усладу глаз получил я в вашем славном городишке!
– Это о ком же ты? – осведомился Колька. – Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?
– Не-ет, не угада-ал, – пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. – А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!
– Да ты о ком… ик… поёшь-то?
– О Прасковье. Све-ет… ик… оче-ей, – затянул Тихон нараспев слабым басом, – мои-их!
Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:
– Да она ж ведьма!
– Что?!
– Истинно говорит, – подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, – как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.
– Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит… ик… да и не может быть такой шеи у ведьмы!
– Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи – с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? – Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.
– Муж пропал давно? Постой, постой… нет, это вздор всё!
– Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.
– Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами… – Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.
Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.
– Дубины стро… стор… стоеросовые… ик… лапотники кривобородые! – костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.
– Здравствуй, свет мой, Тихон Лазаревич, – проворковала Прасковья, оглядывая своего постояльца. – Заждалась тебя, думала уж, соколик мой где-то себе другое гнездышко сыскал.
