Путь от кабака до дома был тернист и труден, и не раз и не два обнимал столичный гость дорогу, но каждый раз поднимался. От этого наряд его, конечно, в красоте не прибавлял, а сапоги, действительно славно вычищенные Колькой, обросли грязью в палец толщиной. Однако ж это Тихона не смущало, и на нежные слова он порывался ответить, но в голове, да и во рту образовалась такая каша, что ложкой не разгребешь.
– Миф… миш… мифшлочка моя… ик…
– Гляжу, утомился ты, соколик, но от этого есть верное средство. Ты сядь пока в сенях.
– Фо-от, – глупо и счастливо улыбаясь, протянул Тихон и поднял вверх палец, – а они… эх…
Прасковья быстро принесла кубышку с мутной тягучей жидкостью.
– Испей, соколик, враз легче станет.
Тихон приложился и сделал большой глоток. Несусветная горечь поначалу чуть было не выпрыгнула наружу, но буквально по прошествии пары минут страдалец почувствовал себя гораздо лучше. Он все ещё был пьян, но его уже так не шатало.
– А теперь, Тихон Лазаревич, пожалуй в баньку, умойся и возвращайся ко мне, ведь с вечера тебя жду… истомилась вся… – проговорила Прасковья глубоким грудным голосом, от которого и дряхлого старца кинуло бы в жар.
Со всей поспешностью выполнил постоялец наказ хозяйки и через четверть часа уже снова стоял в сенях. Из-за неплотно прикрытой двери яркой полосой лился жёлтый свет, а слух дразнили знакомые напевы.
«Псалмы?» – с удивлением подумал Тихон.
Он открыл дверь и вошёл, жмурясь после дворовой темени. А когда глаза привыкли, то не поверил им.
Изба преобразилась: печь исчезла, не было и в помине бревенчатых стен и квадратных окошек – белый камень и стрельчатые окна с мозаикой от пола и до высокого потолка. На стенах висят иконы в богатых окладах, золотые семисвечники плавят воздух и густо дымят ладаном – так, будто и не тонкие свечи горят, но языческие костры пышут. Пол устлан пушистыми коврами, а впереди, как будто в отдалении, на низком ложе возлегает женщина в золотом одеянии. Вокруг ложа на круглых столиках разной высоты разложены в подносах нарезанные яства – колбасы и окорока, дыни и арбузы.
Тихон в одной исподней рубахе до колен стоял столбом, потеряв и дар речи, и способность двигаться, он лишь переводил взгляд, да немного мотал головой.
Женщина плавно, грациозно поднялась и сделала пару шагов к нему.
– Что, Тихон Лазаревич, молчишь? Иль не по нраву? Подойди и приголубь свою милочку.
Но Тихон не мог сдвинуться с места, и поглядеть в глаза Прасковьи тоже не мог. Оттого стал разглядывать иконы, а там… свальный блуд, неуёмный пир, бабы на мужиках верхом скачут, меж собой любятся.
Тихон от стыда не знал, куда взгляд деть и перевёл его на хозяйку, на её одеяние –и понял, что его нет. И плечи, и тяжёлые груди, и покатый живот были только выкрашены золотою краской, с нанесённым поверх тёмно-красным узором, а на бёдрах, на двух тесёмках, висела лишь узкая багряная накидка.
– Ну же, Тихон Лазаревич, покажи, кто ты, барс или котёнок?
Неимоверным усилием воли барс поднял взгляд и сразу утонул в изумрудно-зелёных глазах. Он сделал неуверенный шаг, но оступился и упал на колено.
– Что ж, Тихон Лазаревич, так мне тоже любо, – сказала Прасковья и лёгким движением поставила ему на плечо ногу, затем надавила, и любовник упал навзничь.
Псалмы запели громче, а ведьма, улыбаясь, встала над самой его головой.
Проснулся Тихон резко и сразу: вот только что он то вздрагивал, то постанывал, разметавшись по постели, а вот уже сидит и оглядывается по сторонам. Изба. Никаких окон до потолка, никаких похабных икон, никакого ладана. На всякий случай слез с кровати и потрогал каменный бок печи – да, твёрдый и чуть тёплый. Стены деревянные, он даже выдернул из щели между брёвнами щепотку мха – осмотрел, понюхал, разве что на зуб не попробовал. Да нет… приснилось.
Огляделся – на столе стоит чугунок с кашей.
– Ну и со-он…
Тут дверь отворилась, и вошла Прасковья – в платке, в рубахе и юбках. Ничем не напоминала она ту ночную дьяволицу.
– Доброе утро, Тишенька. Вот я тебе молочка принесла парного.
– А-а-а… кхм, кхм, благодарствую.
– Как почивалось, котик мой ласковый?
– Благодарствую… должно быть, хорошо? – пролепетал Тихон и уловил острый взгляд хозяйки. – Очень, очень хорошо. Вот только сон мне снился странный, будто бы в церкви я…
– В церкви? Добрый сон, значит – что плохого может случиться в церкви?
– Так-то оно так…
– Садись, любый мой, я тебя кашкой попотчую.
Тихон сел, а Прасковья подала тарелку, наложила каши, сдобрила её маслом, солью, а после встала едоку за спину и начала руками его поглаживать с головы по плечам, с головы по плечам и пришёптывать на ухо:
– Тишенька, котик, котик мой.
Тихон ел, смущаясь. Всё ж непривычно вела себя хозяюшка, хоть ему было и приятно.
– Оставайся в Боброцске, котик, будешь у меня жить, молоко вместо воды пить.
– Да как же я останусь? Барин-то мой уедет.
– Вишь, не уехал же, ты ему ещё моего отвара дай, он и останется. Ты мне, Тиша, очень по сердцу пришёлся, да и Полкаша скучает.
– Полкаша? Это кто же?
– Пёс мой, один он мужчина в доме, а ты бы ему компанию составил, котик.
Тихон поперхнулся.
– Что ты, какую компанию?
– Не бери в голову, Тиша, это я так, про себя подумала. Ты кушай, котик, я тебе сметанки к обеду сделаю.
Мысли и страхи вскружились в голове Тихона:
«Котик? Неужели?»
– Я… мне… благодарствуй за угощение, нужно спешить к барину, он уж меня хватился, поди.
– Отвар мой возьми, в сенях стоит.
– Д-да, конечно.
Мушкетной пулей вылетел Тихон из хаты и бросился к дому капитан-исправника.
– Колька, Осип! – кричал вчерашний надзиратель, тарабаня в ворота.
– Кого там чёрт принёс?! Чего шумишь?!
– Это я – Тихон! Открой скорее, поговорить надо!
Колька отворил калитку.
– Ну? Потерял чего?
– Как звали Прасковьина мужа?
– Ты что, не протрезвился? Откуда я помню?
– Вспоминай давай, а то и я кое-что вчерашнее припомню, – не на шутку разозлился Тихон.
– Ладно, ладно, не ярись. – Колька вышел, затворив калитку. – Что ж, я всех упомнить должен? Он-то был не из наших, не из боброцских. Кажись, Полканом кликали.
– Полканом?! – От изумления Тихон даже подался назад, он хоть и ждал такого ответа, а всё ж надеялся на обратное.
– Вроде бы так, а что?
