Воронцов глядел на этой действо во все глаза, едва дышать не забывал – без сомнения, перед ним начинался магический ритуал.
В свете костра блеснул нож, колдун задрал животине голову, глубоко вонзил нож в шею и, тяжело кромсая плоть, перерезал скотине глотку. Кровь хлынула в котёл, но корова стоял всё так же спокойно, только голова у неё перекосилась набок.
Вид этого действа был до того неестественен, что Георгия передёрнуло.
Из телеги принесли козу, поросёнка и пса. Кобель, почуяв запах крови, загавкал глухо, но колдун положил ему ладонь на голову, и тот успокоился.
Всем животным отворили кровь и пустили её в котёл.
Корова осела на задницу, но передними ногами всё еще стояла в кровавой купели. Колдун заглянул внутрь и, не удовлетворившись, велел выпрячь кобылу.
Вскоре корова пала, тушу отволокли в сторону, а её место заняла лошадь. И лишь когда через край котла потекли тяжёлые тёмные струи, колдун довольно кивнул и стал палкой рисовать вокруг какие-то символы.
Воронцов поднялся и всмотрелся в начертанное. Разглядеть ничего не удалось. Тогда он тишком прочёл заклинание ворона и пустил его поглядеть. На рисунке были изображены людей со звериными головами. Их фигурки были вписаны в круг, разделённый на части и скреплённый будто бы тенётами паутины.
Колдун начал читать заклинание – незнакомые, рубленые слова сходили с его губ и будто, не исчезнув до конца, повисали в воздухе тяжким бременем. Слова эти показались Георгию чуждыми, инородными. Сделалось душно, откуда-то взялась липкая влажность, будто и не в полях происходил ритуал, а в пыточном подвале.
Глаза колдуна налились красным, из них, как из переполненного сосуда, потёк такой же красный туман. Он стёк по цепи, закрутился и тугими косами перекинулся на котёл, прошёлся по краю и впился в кровь.
Последнее слово заклинания камнем упало в мир – кровь взбурлила и выплеснулась наружу, разойдясь ручейками и заполнив рисунки.
– Ведите, – обронил колдун.
Помощники заозирались – они были готовы выполнить приказ, в это мгновение, кажется, любой приказ, но не знали, кого вести.
– Корчысов, веди сюда тех, кто бунтовал, – распорядился князь нетвёрдым голосом.
– Херметле, они надёжны, я с каждым говорил…
– Веди или сам пойдёшь первым!
Мурза отшатнулся. Но быстро поклонился и в сопровождении десятка из числа новоприбывших отправился к палаткам.
Лагерь в основном спал. Ритуал проходил тихо, снаружи, и лишь немногие часовые и просто засидевшиеся у костров видели его и имели основания опасаться.
Негромкое копошение донеслось со стороны палаток, и вскоре к костру стали подводить провинившихся. Их не держали силой, но вели с обнажёнными саблями.
Колдун зачерпнул из котла какой-то чёрной от времени чашей и подал первому.
– Пей.
Человек оглянулся на мурзу, на своих сторожей и, видно, придя к заключению, что выпить – меньшее из зол, пригубил.
Но колдун заставил допить, после окунул два пальца в кровь и мазанул татарину по лбу. Тот отшатнулся было, но его подхватили под руки.
– Отпустите, он теперь мой, – сказал колдун и подал чашу следующему.
Люди, видя, что с прочими ничего не случилось, стали идти охотнее. Однако спустя несколько минут татарин, который первым причастился от крови скота, пал наземь там, где стоял.
Все, кроме колдуна, вздрогнули и уставились на упавшего.
Дрожь охватила все его члены, лицо исказилось, пальцы скребли землю, а из глотки исторгнулся низкий рёв – непонятная смесь звуков, напоминающая мычание.
Мурза отшатнулся, а князь обратился к колдуну:
– Но вы обещали, что они смогут воевать.
– Этот сможет, милостивец, сможет, сей же час очухается.
И в самом деле, вскоре дрожь прошла, но несчастный остался лежать в пыли.
Следующий воспротивился, как и трое других, видевших произошедшее. Они схватились со стражей, стараясь удержать вооруженные их руки, но охранников было больше. Они скрутили бунтарей, заломили плечи, и колдун вливал им кровь сам, по временам разжимая рты ножом.
Припадки случились со всеми, кто отведал крови, и все они лишались чувств после лихорадки.
Зрелище это угнетающе действовало на Корчысова, он несколько раз просил князя остановиться, но тот стоял на своём: все бунтовщики должны пройти «усмирение».
Вскоре несколько дюжин бунтовщиков лежали на земле без сознания.
– А теперь тащите сюда дезертиров, – распорядился Семихватов.
Колдун одобрительно закивал, а мурза не нашёлся со словами в их защиту.
Причастили и их, теперь добрая треть воинства оказалась лежащей вповалку за пределами лагеря.
– Останних-то, останних ведите, – обратился колдун к князю, – и завтра же казачков как мокриц гнусных раздавим!
– Довольно. Посмотрим, что с этими станет.
– Станут аки псы люты и аки тельцы послушны. А кровушка-то пропадёт, ведь на всех бы достало, – запричитал колдун.
– Ещё наваришь.
Причащённых за руки за ноги потащили в лагерь, а Воронцов вернул ворона в кольцо.
Похоже, переговоры отменялись.
* Турында юк! Хабиб! Аллах, сине сакласын! (татарск.) – О нет! Хабиб! Сбереги тебя Аллах!
** Кайт Хабиб, кайт. Аллах, аны туры юлга кундерер! (татарск.) – Беги, Хабиб, беги! Аллах, направь его на правильный путь.
***Pique-nique dans la nature (франц.) – пикник на природе.
****Хабиб утреде (татарск.) – Хабиб умер.
Глава 21
Бежать на рассвете Воронцову не удалось – четверо его охранников сменялись каждые три часа и бдели усердно. Единственное, что он смог проделать, это ранним утром тишком пережечь до тонкого ободка одно из звеньев цепи. Теперь если резко дёрнуть, будет шанс освободиться.
В лагере утро началось рано – Андерсон со своими помощниками выкатил пушки, когда небо ещё только светлело. Приготовления заняли около часа, а после началась почти непрерывная канонада – батарея дырявила тын чуть правее ворот. Казаки пока не отвечали.
У телег всё так же лежали вповалку прошедшие вчера через ритуал бунтовщики и трусы. По временам то один, то другой из них издавал ржание или мычание, а то и вовсе непонятно какой звук. Впрочем, кажется, все были живы, по крайней мере шевелились.
К лежащим то и дело подходили прочие, кто посмотреть, кто спросить про родственника, но стража из числа прибывших вчера с князем никого не пускала.
Семихватов выбрался из своего нового значительно более скромного шатра часам к одиннадцати, когда солнце уже подбиралось к зениту.
