– Трое? – удивился я.
– Маленькому Мэмору тогда исполнилось лет пять, не больше. У него были две старшие сестры. Близнецы, они родились в один год. Они и умерли в один год, той проклятой зимой…
– От грудной болезни? Как их отец? От холода?
– От голода, – выдохнул Эйта. Он гладил и гладил свой живот, не в силах остановиться. – Мать перестала их кормить. Всю еду она отдавала сыну, в котором души не чаяла. Малую толику оставляла себе: жалкие крохи, лишь бы не утратить возможность работать. Все остальное – сыну, только сыну. Мы с женой по ночам затыкали уши, лишь бы не слышать, как девочки просят есть…
Я похолодел.
– Так она что, уморила дочек голодом?
Эйта кивнул. Из глаз толстяка текли слезы, щеки дрожали. Кажется, он уже жалел, что завел этот разговор.
– Она морила дочерей голодом, – пробормотал он, дергая свою седенькую бородку. – Чтобы спасти сына. Когда сын вырос, он стал морить голодом бесполезную мать. Ту, которая спасла ему жизнь ценой жизни двух дочерей. Святой Иссэн, вы должны разбираться в подобных вещах. Это ведь не случайно, а?
Старый настоятель печально улыбнулся соседу:
– Ничто в жизни не случайно. То, что вы подошли к нам – тоже. Спасибо, теперь многое становится на свои места…
Из дома на двор выскочила встрепанная Асами. На лице женщины застыла маска страха и омерзения. Не видя, не замечая нас, действуя неосознанно, будто живой символ послушания, она кинулась к коптильне, которая давно остыла. Рядом с коптильней на промасленной бумаге, развернутой прямо на земле, лежали жалкие остатки: два бруска жареного тофу и один белый, сырой, трясущийся студень. Подхватив их на поднос из бамбуковой щепы, Асами вихрем кинулась в дом.
– Неси! – кричали из дома. – Живей!
И визгливо:
– Что, риса не осталось? Хочу риса!
– Все съела, – прошептала Асами, словно впервые заметив наше присутствие. – Все, до последней крошки. Куда столько лезет, а?
И скрылась в жилище.
– Я отдал им весь свой творог, – печально сказал Эйта, провожая женщину взглядом. – Даже бобовую кашу, и ту отдал. Собрался створожить, так она унесла. И рис отдал, и овощи. Даже соль нигари отдал. Хотел использовать для кашицы, но она затребовала и соль тоже. Скажите на милость, кто ест соль?
– Продал, – уточнил я.
– Продал, – согласился толстяк.
– Дают просто так, а продают за деньги.
– Продал, – эхом откликнулся Эйта. – Мне семью кормить надо.
– Вы несправедливы к этому человеку, – обратился ко мне монах. В голосе старика звучала укоризна. – Мы пообещали духу Котонэ, что ее сын, верней, его семья накормит ее за свой счет. Не за счет милосердия соседей, помните? Если Эйта-сан, горшечник Сэбэро или, скажем, мы с вами начнем кормить старуху нашим подаянием, это может лишь ухудшить ситуацию. Слово нужно держать, у нас нет выбора.
– Купи еще! – вопили в доме. – Покупай!
Ответа Асами я не расслышал.
– Врешь! – надрывалась старуха. – Есть деньги, есть! Знаю, где прячешь!
И диким визгом:
– Доставай! Покупай! Корми меня!
3
Не вмешивайтесь!
Старуху кормили уже несколько часов. Я трижды заходил в дом, зная, что миг спустя выскочу оттуда, давясь от отвращения – и все равно шел, будто меня тянули на веревке. Тело Мэмору, захваченное голодным духом его матери, валялось в спальне на провонявшей подстилке. Он ел и гадил, не вставая; ел и ходил под себя, не стесняясь ничьим присутствием. Временами его рвало прямо на пол; тогда он хватал горстями все, что изверг – и засовывал обратно в рот.
Видеть это было невыносимо.
К воротам подошел бродячий торговец маринованными овощами. На плечах он тащил шест с двумя не слишком большими корзинами. За торговцем посылали, он спешил как мог.
– Эй, – завопил он. – Еду заказывали?
– Не вмешивайтесь, – напомнил монах. – Это не наше дело.
На двор вылетела Асами с мисками в руках. Сломя голову кинулась за ворота, сунула торговцу жалкую связку монет, чуть не порвав веревку. Дождалась, пока тот наполнит миски своим товаром – и унеслась обратно с едой для ненасытной Котонэ.
– Одежду продай! – кричала старуха. – Дом! Корми меня!
– Что здесь происходит? – ошалело спросил торговец.
– Милосердие, – объяснил настоятель.
– Да?
И торговец удрал как можно быстрее, не оборачиваясь. Кажется, этот человек иначе представлял себе милосердие.
– Нет ничего! – услышали мы голос Асами. – Совсем ничего!
– Дом продай! – откликнулась старуха. – Себя продай! Есть хочу!
Ноги сами понесли меня в дом. «Не вмешивайтесь,» – помнил я завет монаха, более того, фактический приказ моего начальства. Но я и не собирался ничего предпринимать. Я просто понимал, что если не буду время от времени заходить в жилище и смотреть на то жуткое противоестественное кормление, которое развернулось там – в один малопрекрасный миг я выскочу на улицу и кинусь прочь, забыв, кто я, презрев служебный долг, крича во всю глотку от ужаса, как глупый мальчишка.
В темном коридоре мне почудилось, что я иду не один. Оглянувшись, я никого не увидел – должно быть, сказалось душевное волнение. В комнате, где валялось тело Мэмору, ничего не изменилось, разве что вони стало больше – если, конечно, такое было возможно. Мэмору сейчас полусидел, привалясь боком к стене. Кто другой уже прорвал бы бумагу, натянутую на хлипкую раму, но тщедушное телосложение Мэмору позволяло ему сидеть без видимых разрушений. Если что здесь и разрушалось, так это тело хозяина дома.
В углу била поклоны Асами.
– Себя продай! – хрипела старуха. – В веселый квартал!
– Матушка! Ничего больше нет…
– Дом продавай! Все продавай! Есть хочу!
– Матушка…
– Бабушка…
Из-за меня вперед выступил маленький Арэта. Оказывается, в коридоре я действительно был не один – пользуясь тем, что никто не обращал на него внимания, Арэта проскользнул в жилище, прячась за господином дознавателем. Голый по пояс, все ребра наперечет, сейчас он стоял между мной и сотрясаемым в судорогах телом отца. В руках мальчик держал маленькую плошку. Куклы с ним не было.
Я пригляделся.
В плошке лежала горстка риса и два распаренных прошлогодних абрикоса – точно такое же приношение, какое святой Иссэн сделал в храме, когда поставил пару чашек на «подставки для гаки». Только монах принес в храм сливы, а не абрикосы. Наверное, мать Арэты тайком отложила для сына немного еды и велела съесть где подальше, вне досягаемости цепких лап голодного духа.
– Бабушка, – повторил Арэта. – Кушай, бабушка!
