– Тэнгу! – продолжал вопить стрелок. – Сандалии! Веер! Что, негодяй, вздумал спрятаться под маской! Прикрыться монахом? Я прикончу тебя!
Я не успел, вернее, не смог подняться, когда юноша кинулся на Широно с ножом. Из носа текла кровь, между ногами развели костер. Все, что я сумел, это встать на четвереньки, а затем, ухватившись за перила, кое-как выпрямиться самым позорным образом.
Но моего вмешательства не потребовалось.
Удар ножом был быстрей молнии. Не знаю, как Широно поймал безумца за руку, но он это сделал. Короткий, почти незаметный рывок заставил стрелка качнуться вперед, и вот бедняга уже стоит на коленях, безуспешно пытаясь высвободиться и сыпля оскорблениями, а Широно с полнейшим равнодушием к брани извлекает нож из ослабевших пальцев. Отбросив оружие в сторону, слуга толкнул юношу, и тот распластался на земле у ног онемевшего старосты.
Попыток «убить тэнгу» он больше не предпринимал. Лежал, корчился, выл от злобы и бессилия.
– Я стыжусь за тебя, Ран, – к старосте вернулся дар речи. – Так-то ты встречаешь своего досточтимого жениха? Который преодолел ради тебя море и горы?! Убить его слугу? Это что, твой свадебный подарок?!
Ран?!!
Досточтимый жених?!
Похоже, первое знакомство с невестой сложилось не слишком удачно. Я шморгнул носом, утерся ладонью, представил свою грядущую семейную жизнь во всех возможных подробностях – и решил, что для самурая всегда есть выход из тупика, если, конечно, он истинный самурай.
Покончить с собой мне никто не помешает.
___________________________________
[1] Хитирики – духовой инструмент типа гобоя.
[2] У японского огнестрельного оружия вместо привычного нам приклада имелась пистолетная рукоять. Перед выстрелом она прижималась к щеке.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: ХУДШАЯ ИЗ НОЧЕЙ
1
«Вы можете не бояться скверны»
Мою буйную невесту староста загнал в дом – с превеликим трудом, чуть ли не пинками. Перед тем он велел Ран забрать с собой ружье и рогатину. Сам он не желал лишний раз прикасаться к опасному осколку древности, а может, даже побаивался. Временами, когда он думал, что я этого не замечаю, староста бросал косые взгляды на дверь дома: не высунется ли ствол, готовый плюнуть убийственной слюной?
Убедившись, что мир восстановлен и больше никто ни по кому не стреляет, он обратился к собравшимся во дворе:
– У меня гости. Я остаюсь. Я и моя семья.
Восстановленный мир рухнул. Не знаю, почему такое простое, такое естественное заявление вызвало у жителей деревни яростный протест. Все зашумели, возражая, стали махать руками и топать ногами. Кто-то выбежал за ворота, поделившись новостью с земляками, и шум превратился в гвалт. Что-то разобрать было трудновато, но я сделал вывод, что крестьяне действительно собираются оставить деревню, отправившись на ночь в горы, в продуваемые всеми ветрами шалаши, и требуют от старосты сделать то же самое.
Нас предполагалось тоже забрать в горы.
Если я правильно понял, это была какая-то местная традиция. Люди уходили из-под крыш, от тепла очагов, на ночлег под открытым небом, прихватив собак и чуть ли не всю домашнюю скотину. Нам оказывали великую честь, приравняв к скотине и согласившись взять с собой. Я уже не удивлялся поступку Ран – в деревне Макацу, похоже, у всех ум зашел за разум.
– Я остаюсь, – повторил староста звенящим голосом. – У меня гости.
И добавил, высоко подняв голову:
– Дадзай Хисаси не опозорит себя, нарушив закон гостеприимства! Что бы ни случилось, мои гости получат в жилище семьи Дадзай еду, питье и кров. Я лучше убью себя, чем поступлю иначе!
Гвалт смолк и начался снова. Кто-то – кажется, тот же человек, что бегал за ворота – крикнул, что и он остается. Храбреца поддержали. На улице нашлись люди, раздумавшие тащиться в горы – гости в Макацу были так редки, что считались чудом, и могучее любопытство без помех одолевало замшелый гнет традиций. Те упрямцы, что наперекор всему желал оставить деревню, быстро оказались в меньшинстве. Не знаю, ушли они прочь или нет – дальнейшие события отвлекли меня от подобных пустяков.
– Прошу в дом, – сказал староста, обращаясь к нам. – На коленях умоляю извинить меня за отвратительный прием. Я сгораю со стыда. Единственным оправданием мне служит то, что сегодня умер мой единственный сын Кёкутэй. Надеюсь на ваше снисхождение к отцу, убитому горем.
Я поклонился:
– Примите мои глубочайшие соболезнования.
Настоятель что-то забормотал: видимо, молитву. Я посмотрел на дом старосты, размышляя, каково это будет: провести ночь рядом с трупом и бешеной девицей? Не окажутся ли утром в доме два трупа, а то и три? Кто тогда будет оформлять фуккацу?!
– Мой сын лежит у себя, – Хисаси правильно понял меня. – Он с женой жил отдельно, через дом от нас. Вы можете не бояться скверны. Смею ли я просить, чтобы святой монах завтра принял участие в похоронах? Молитва такого человека равна милости будды. Храма, куда я мог бы обратиться, поблизости нет, а священники редко забредают в нашу глухомань. Мы оплатим все, как подобает.
Если честно, я всем сердцем желал отправиться в обратный путь как можно раньше, без задержек. Но видя лицо старого монаха, я изменил решение. Иначе нам с Широно пришлось бы тащить старика силой. А как тащить силой свое начальство, да еще святое?
– Я буду молиться за вашего сына, – громко, чтобы слышали все, произнес Иссэн. – Не думаю, что его душа чем-то запятнана, но погребальные обряды никогда не бывают лишними.
Это уж точно, согласился я. При нашей-то службе?
– Благодарю вас, – староста отвесил поклон настоятелю, затем мне. – Идемте, моя жена накормит вас. Наше жилище не слишком просторно, но места хватит.
Тут он ошибся. Места не хватило – в дом набилось столько зевак, сколько влезло, а потом еще столько же. Каждый хотел получить свою порцию – если не еды, так новостей. Хорошо хоть стены были прочнее наших, городских, а то сломали бы, клянусь! Иные крестьяне толпились на веранде, подслушивая. Впрочем, когда стемнело, они ушли, прихватив с собой счастливчиков, пробравшихся в дом.
Они так спешили, словно вдруг вспомнили о чем-то жизненно важном.
Широно остался во дворе. Ему удалось пробраться к дощатому забору, где он сел на голую землю и сразу, как по мановению волшебного жезла, перестал привлекать к себе внимание. Ко мне это не относилось, я уже обучился видеть слугу, где бы он ни расположился. Я вынес ему поесть, указал на колодец – мол, пей оттуда – и вручил пустую чашку. Жестом Широно показал мне, что собирается ночевать прямо здесь, во дворе. Этим он избавил меня от лишней заботы, потому что я не знал, как уговорить хозяина дома – или кого-то другого – пустить под крышу презренного каонай или лесного тэнгу, кем бы Широно ни сочли.
