Фонари притащили на удивление быстро. Один вручили мне, другой взял староста. Мы с ним старались не смотреть друг на друга. Обоим было стыдно.
Под ногами заскрипели доски веранды. У входа я хотел снять обувь, но вспомнил, что я и так босиком. Кое-как вытер ноги о циновку, лежавшую за порогом, шагнул внутрь. В начале коридора валялась выбитая дверь, расколотая надвое.
– По домам шарит! – зашептались во дворе. – Мало ему кладбищ!
– В первый раз, что ли?
– Первый, не первый… Совсем распоясался!
– Вот же гадина!
– Никакой управы нет…
– А что ты ему сделаешь?
– И то верно…
– Живых не трогает, хвала небесам…
– Налево, Рэйден-сан, – подал голос староста.
Перешагнув обломки, я без возражений свернул налево. Проем без двери – тоже снесена! – привел меня в квадратную комнату: пять на пять шагов. На столе, низком и длинном – нет, на дощатом щите, установленном на подпорках – лежало тело. Я поднял фонарь повыше. Встав по другую сторону щита, староста сделал то же самое. Он сразу изменился в лице, зажал рот свободной рукой.
Было от чего.
Одежда покойника топорщилась окровавленными клочьями. Левую руку оторвали от плеча. Она свисала вниз на остатках связок, доставая пальцами пола. Руку обглодали, местами до кости. В боку, пониже ребер, зияла глубокая разверстая рана с явственными следами зубов. Из раны нехотя сочилась кровь, густея и спекаясь прямо на глазах. Лицо, также обгрызенное, перекосило жуткой гримасой, словно покойник вдруг ожил и пришел в неописуемый ужас. Это зубы дзикининки придали лицу несчастного Кёкутэя такое выражение, надорвав и перекосив лицевые мышцы и кожу.
Странное дело, меня ничуть не мутило. Я смотрел, запоминал, выстраивал в голове картину произошедшего. Насмотрелся на покойников за годы службы. Да и живые разные попадались. А вот кто-то из вошедших за нами не выдержал, сдавленно булькнул. Я услышал удаляющийся топот. Следом донеслись утробные звуки, приглушенные стенами: беднягу выворачивало во дворе.
– Мои самые искренние соболезнования, Хисаси-сан, – я вздохнул. – Такое и врагу не пожелаешь.
Староста угрюмо кивнул:
– Благодарю, Рэйден-сан. Вы совершенно правы.
– Нет, это вы были правы, удерживая меня. Вряд ли я сумел бы что-нибудь сделать.
– Поэтому мы и покидаем деревню, – тихо заметил Дадзай Хисаси, – когда кто-нибудь умирает. Это давняя традиция. В здешних горах и раньше водились дзикининки. А теперь… Вы сами все видели.
– Да, я увидел достаточно. Скажите, почему вы не сжигаете трупы? Прошу простить меня за неприятную тему, но, по-моему, это был бы наилучший выход. И духу покойного очищение, и людоеда можно не опасаться. Что он будет есть, пепел и золу?
В городах, отметил я, тоже все больше хоронят без сожжения. Тащить каждое тело к трупожогам? Обременительно, накладно, да и скверны не оберешься. Вызывать трупожогов на дом? Еще дороже выйдет. Опять же, не всякий захочет, чтобы презренные эта являлись в его жилище. Может, и здесь, в деревне, та же история? Квартала трупожогов в Макацу нет, и священников нет, надо самим справляться…
Староста вздохнул:
– Боимся.
– Чего?
– Если дзикининки останется без пищи, он может прийти за живыми.
– Но он не ест живых!
Я чуть не брякнул: «Он сам мне сказал!»
– Мало ли? – усомнился староста. – Сейчас не ест, а с голодухи начнет. Нет, лучше не рисковать!
На языке у меня вертелись другие вопросы, просились наружу. Но я понимал: не место и не время. Донимать Хисаси пустой болтовней, когда в доме лежит полусъеденное тело его сына, было бы неприлично.
– Дурной знак, – встретил нас шепот во дворе.
– Знак?
– Невесту видел? Жениха видел? Приезжего?
– Ну, видел…
– Не жди теперь добра в браке! Точно говорю…
– Ага, как начнется, так и продолжится…
4
Отъезд из Макацу
Похороны заняли много времени.
Начали с рассветом. Останки несчастного Кёкутэя обмывали и обряжали в белые одежды всей деревней сообща. Таким образом скверна от соприкосновения с мертвым, вдобавок частично сожранным телом разделялась на множество людей, а значит, доля каждого уменьшалась. Все это время святой Иссэн находился в доме покойного, читая сутры.
Затем тело сына старосты уложили на носилки. Взвалив их на плечи, четверо крепких мужчин, меняясь по дороге с помощниками-добровольцами, отправились на здешнее кладбище – опять же в сопровождении жителей Макацу, включая детей. Весь путь, надо сказать, неблизкий, старый настоятель прошел пешком рядом с носилками, нараспев оглашая молитвы. Голос его был еле слышен, теряясь в рыданиях семьи и земляков.
О ночном происшествии не вспоминали.
Если честно, я ожидал, что проявления горя жителями деревни, в первую очередь семьей покойного, будут иными. Какими? Ну, более резкими, что ли, более трагичными. Ведь бедняга Кёкутэй не просто умер во цвете лет – его сожрали самым противоестественным образом. Но люди вокруг горевали так же, как на любых других похоронах, словно ночью не случилось ничего особенного. Чувства крестьян были притуплены от природы, да и визит дзикининки был для них делом обычным.
Макацу привыкла хоронить объедки.
Широно показывал монаху жестами, что готов в любой момент разместить его у себя за спиной. В конце концов, молиться можно и с удобствами, позволительными для людей почтенного возраста! Иссэн делал вид, что не замечает приглашения. Я не вмешивался, понимая, что сейчас старика не остановит и молния, ударив в землю у его ног.
Кладбище располагалось в двух третях часа[2] ходьбы от деревни, на живописном склоне, густо поросшем ирисами и розовым мхом. За могилами, как я понял, здесь ухаживали с самой похвальной заботой, не в пример большинству городских мест захоронения. Во время погребального обряда и освящения таблички с посмертным именем покойника я отошел к зарослям местного тиса, который на Эдзоти больше напоминал кустарник, нежели дерево. Втайне я надеялся, что Ран подойдет ко мне и мы продолжим разговор. Хотелось смягчить наши отношения после вчерашнего беспричинного скандала. Куда там! Она в мою сторону и не глядела. Если Ран и бросала взгляды, так на Широно – и я предпочел бы, чтобы она никогда в жизни не одарила меня таким злобным вниманием.
Слуга сносил это с полнейшим равнодушием. Впрочем, равнодушие было показным – в конце концов Широно отошел к кривой сосне и прислонился плечом к стволу. В тот же миг Ран потеряла его из виду, отчего настроение моей невесты, и без того скверное, ухудшилось вдесятеро. Если бы она сейчас все-таки подошла ко мне, я бы, пожалуй, сбежал.
