Ран зажала рот ладонями. Я ждал, что она снова убежит в кусты, но ничего, обошлось. Девушка побледнела так, что стала похожа на актера, злоупотребляющего белилами. Одни глаза жили на этом лице, горели черным огнем.
Хвала небесам, подумал я, хоть за ружье не хватается.
Солнце село за горы. Еще не стемнело окончательно, но вечер торопился превратиться в ночь. Похолодало, я зябко ежился, притоптывал ногами. Прислушивался: из хижины не доносилось ни звука, даже рыдания смолкли. Кажется, Широно что-то спросил, но ему не ответили.
– Итак, – я размышлял вслух, – дзикининки, подчиняясь своей отвратительной природе, стал пожирать мертвеца. Мертвец, как нам теперь известно, оказался живым. Признаться, я отметил гримасу ужаса на его лице – но счел, что это зубы людоеда так исковеркали черты бедняги. Значит, дзикининки убил его, сам того не желая. Стоит ли удивляться дальнейшему?
– Не стоит, – согласился Иссэн.
– А что случилось? – спросила Ран. – Дальнейшее – это что?
Пережитый кошмар притупил ее способность делать выводы. А может, я настолько привык иметь дело с перерожденцами и сложными обстоятельствами новых воплощений, что забыл, каково это: впервые столкнуться с душой, занявшей чужое тело.
– Фуккацу, – объяснил я. – Дух людоеда, ставшего убийцей, сошел в ад, где ему самое место.
Настоятель слабо улыбнулся:
– Так исполнилась мечта Кимифусы.
– Мечта?! Ад – это мечта?!
– Разумеется, Рэйден-сан. Бедный Кимифуса мечтал о прощении. Так оно и выглядит, прощение для разбойника и людоеда. Какой-то срок мучений в преисподней, затем новое рождение на земле. Да, скверное рождение, хорошего он не заслужил. Но это надежда на дальнейшее исправление, возможность прожить жизнь достойного человека, затем другую, третью… Не удивлюсь, если тысячу рождений спустя мы с вами, Рэйден-сан, встретим святого главу монашеской общины и узнаем в нем нашего доброго друга Кимифусу!
Я не стал высказывать монаху свои сомнения на этот счет.
– Хорошо, пусть так. Тысяча рождений – это нескоро, а нам надо что-то решать здесь и сейчас. Фуккацу? Отлично! Людоед в аду, готовится к будущей святости, а Кёкутэй воскрес в теле отшельника. Иссэн-сан, мы немедленно возвращаемся в деревню. Полагаю, родителям Кёкутэя будет трудно принять сына в новом обличье, но это всегда трудно поначалу. Когда они удостоверятся, что перед ними настоящий Кёкутэй, любимый сын и муж, их радости не будет предела…
Из хижины донесся жуткий вопль, а затем шум драки. Заржал мерин, встал на дыбы, чудом не оборвав привязь, ударил копытами. Я кинулся было под крышу – узнать, что происходит! – но происходящее само выскочило мне навстречу.
Не могу сказать, что был рад такому повороту дел.
3
«Нам лучше уйти»
Вечер стал ночью со стремительностью сокола, падающего на добычу. Месяц выкатился на свою привычную дорогу, повис над вершиной Тэнгу-Хираяма. Звезды усеяли небосвод. Казалось, тысячи серебряных иголок проткнули черный шелк, вышивая невиданный узор. Все дышало миром и покоем.
Все, кроме живого кошмара, вырвавшегося на свободу.
Тощий и жилистый, дзикининки напоминал скелет, обтянутый кожей. Местами кожа отслоилась, разделилась на полосы и висела гниющей бахромой. Подобием этой бахромы с лысого черепа свисали редкие пряди волос. Черты лица исказились, превратились в страшную маску голода и отчаяния. Переносица провалилась внутрь, ноздри вывернулись наружу. Глаза под лишенными ресниц веками глубоко запали, из темных провалов глазниц горела пара раскаленных углей.
Когда дзикининки беззвучно открывал рот, становились видны зубы, кривые и острые, кое-где обломанные.
Необычайно длинные руки свисали ниже колен – до самой земли. Пальцы, вооруженные крепкими, похожими на собачьи когтями, взрывали почву, оставляя за собой пугающие борозды. Форма этих рук чем-то отличалась от человеческой, особенно в локтевом суставе, но я не сумел разобрать, чем именно. Ноги людоеда приплясывали на месте. Так ведет себя ребенок, которому невтерпеж справить малую нужду. Широченные ступни шлепали оземь с тем звуком, с каким полощется одежда на ветру.
Света месяца и звезд хватало, чтобы рассмотреть все это с полной ясностью.
– Я пытался!
Из хижины выскочил Широно. Одежда его была растерзана, как после ожесточенной борьбы.
– Господин! Я не сумел его задержать…
Никто бы не сумел. Радуясь тому, что Широно цел и, похоже, не слишком пострадал, я смотрел, как дзикининки, нимало не интересуясь нами, срывается с места – и ломится через кусты вверх по склону. Вот спросите, что бросило меня следом, вместо того, чтобы остаться в опустевшей хижине – спросите, и я не сумею ответить.
Глупость, наверное. Глупость и любопытство.
Я слышал, что Широно кинулся за мной. Кажется, Ран сделала то же самое.
– Останься! – крикнул я на бегу. – Останься со святым Иссэном!
Не знаю, послушалась она или нет.
Этот бег по ночным горам останется со мной навсегда. Умирать буду, вспомню. Не знаю, как я не упал с обрыва в пропасть, не сломал себе ноги на каменистых тропах. Должно быть, бог-громовик, мой небесный тезка и покровитель, сжалился над дураком. Это длилось долго, слишком долго даже для молодого и здорового человека. Но упрямство и гордость не позволяли мне признать, что да, слишком, и пора образумиться, прекратить погоню. Легкие пылали двумя кострами. Под ложечкой кололо так, будто туда раз за разом впивался острый нож. Я заставлял колени сгибаться, а подошвы – отталкиваться от земли, понимая, что если хоть на миг ослаблю это безумное принуждение, насилие над телом, вопящим о пощаде – упаду и не встану.
Если он может, колотилось в мозгу, смогу и я. Может он, смогу и я. Не знаю, откуда явилось это страстное желание доказать, справиться, не отстать от несчастного людоеда, сменившего дух, что обитал в безобразном теле, но сохранившего неуемный голод, который терзал дзикининки.
Когда он остановился и пал на колени, упал и я.
Перекатившись на бок, не имея сил подняться, я смотрел, как дзикининки когтями роет землю. Мы были на кладбище – том самом, где утром похоронили останки Кёкутэя. Та же могила, понял я, захлебываясь ночной прохладой. Он разрывает ее, он хочет есть…
– Господин? С вами все в порядке?
– Широно?
– Да, господин. Вам помочь?
– Не надо. Главное, не вмешивайся.
– Во что, господин?
– Пусть роет, пусть делает, что хочет… Ран с тобой?
– Она осталась с монахом.
Ну хоть что-то. Мне не хотелось, чтобы девушка видела то же, что и я. Я и сам предпочел бы этого не видеть, только кто меня спрашивал? Напросился, глупец? Смотри, слушай.
Вот, разрыл. Сломал доски гроба. Разорвал погребальные покровы. Сунулся в яму мордой. Чавкает, сопит. Когда дзикининки зарыдал, я чуть не подпрыгнул на месте. Пожиратель падали рыдал горше, чем в хижине, когда мы его нашли. Челюсти, судя по звуку, совершали жевательные движения, горло сокращалось, пропуская еду в брюхо, но это не мешало горестному плачу. Тело дзикининки содрогалось от омерзения, чавканье прерывалось воплями отчаяния. Тем не менее, он хватал, рвал, жевал и глотал, не в силах остановиться.
