Утонуть мне не дали. Заснуть в бочке – тоже.
Ворочали, поливали кипятком. Клянусь, кипятком! Терли губкой. Тело горело и покалывало, словно в него воткнули тысячу иголок. Мягких, молодых, сосновых. Приятно, да. Саднил бок подмышкой. И спина, где погуляли зубы хитобан. Неприятно, да.
Вымоюсь – и спать. Остаток дня, всю ночь напролет. Завтра – сколько позволят. Надеюсь, что ни свет ни заря не примчится посыльный из управы: «Рэйден-сан? Немедленно явитесь…»
Я заскрипел зубами: с затылка отлепили целебную нашлепку. Ран старалась быть аккуратной. Я старался не заорать. У меня получилось, у Ран – отчасти. Когда рану промывали, было уже не больно.
Ну, почти.
Из бочки я выбрался сам. Вода остыла, пар рассеялся. Вокруг толпились все: Ран, матушка, Каори, О-Сузу, Широно. Все, кроме отца. Думаете, я сконфузился? Подумаешь, невидаль: голый самурай! Уверен, сенсей Ясухиро сказал бы: «Самурай без одежды – это все тот же одетый самурай, только без одежды.»
– Отец на службе? – спросил я.
– На службе, – подтвердила матушка.
Ран поспешила завернуть меня в огромное полотенце. В него меня можно было завернуть вместе с лошадью. Жаль, лошадь осталась в конюшне.
Спать. Умираю спать.
Ужин? Нет, спасибо. Не голодный? Не знаю.
Чай?
Чаю выпью. Если не засну раньше.
До постели меня довела жена: одна, без Широно. Я дошел и рухнул. Думал, сразу провалюсь в сон. Не проснусь, даже если Ран примется палить над ухом из ружья.
Куда там!
Сначала лежал пластом. На животе. Мышцы ныли. Ничего не болело. Или это я уже ничего не чувствовал? Чесалось ухо. Затекла поясница. Я перевернулся на правый бок. Затекло плечо.
– Не спишь? – тихо спросила Ран.
– Не сплю.
– Вы его поймали?
– Да.
Я сел. Сердце колотилось так, словно я не сидел, а бежал. Ран приподнялась на локте. В полумраке она превратилась в смутный силуэт. Блестели глаза: у кошки они блестят иначе. Что пряталось в этом неярком блеске? Ожидание?
– Мы его привезли. В клетке.
– И что теперь?
– Теперь он будет над нами смеяться.
– Вы его поймали?
– Да.
– А смеяться будет он?
– Да.
– Над тобой?
Она не сказала: над вами. Ей не было дела до других.
– Да.
– Никто не должен смеяться над моим мужем.
Всякому, кто услышал бы Ран, стало бы не до смеха.
Наверное, я совсем отупел от усталости. Я рассказал ей все. Глаза Ран больше не блестели, я с трудом различал силуэт жены. Пока я говорил, она ни разу не шелохнулась.
Нельзя болтать о делах службы. Я достоин сурового наказания. Пусть. Главное, я уверился, что засну. Прямо сейчас.
– Никто не должен смеяться над моим мужем, – повторил женский голос в кромешной темноте. – Никто!
Нет, не засну, обреченно понял я.
Женский голос добавил еще кое-что. Я слушал, не перебивая, не шевелясь. Точно так же, как Ран перед этим слушала меня. Я слушал, и змея в моем мозгу вила кольцо за кольцом, шипя от удовлетворения.
2
Восстановление справедливости
Господин Сэки милостиво кивнул.
Я верно истолковал его знак. Взяв с лакового подноса заварочный чайник – нарочито грубая поверхность напоминала древесную кору – я принялся разливать чай. Инспектору Куросаве, господину Сэки и последнему – себе. Я высоко держал чайник, слушая журчание струйки и позволяя всем присутствующим вдыхать ароматный пар.
У сенсея Ясухиро выходило лучше. Но и я, кажется, не ударил лицом в грязь. Во всяком случае, начальство снизошло похвалить:
– Вы делаете успехи, Рэйден-сан.
Надеюсь, похвала относилась не только к искусству чайной церемонии.
– О, Сэки-сан! Это всецело заслуга моих мудрых наставников!
Слово «наставники» прозвучало во множественном числе, что превратило прямую грубую лесть в общую почтительную благодарность. Не подкопаешься.
Инспектор оценил. Вернее, позволил мне увидеть, что оценил.
– Боюсь, все мы плохо спали этой ночью, – господин Сэки взял чашку. – Поэтому я велел нашему секретарю заварить гёкуро по особому рецепту. Уверен, чай придаст нам сил и бодрости духа.
Нечасто доводилось мне пить гёкуро – «жемчужную росу»: уж больно дорогое удовольствие! Сказать по правде, я пробовал его дважды в жизни. А заваренный секретарем Окадой – вообще никогда. Когда я допил чашку, сонливость как рукой сняло.
– Ваш чай божественен, – уведомил инспектор. – Передайте секретарю мое восхищение. Так говорите, чаячий помет?
– Совершенно верно.
Удивительный поворот беседы не смутил Сэки Осаму. В конце концов, он же и начал разговор на эту тему незадолго до того, как принесли чай. Внятная речь все еще давалась ему дорогой ценой. Изуродованная щека болела, хотя вчера господина Сэки пользовал лекарь, и не какой-нибудь шарлатан из городских анекдотов, а настоящий знаток мазей и прижиганий.
Ни жестом, ни стоном старший дознаватель не выказывал своей боли. Только хмурился чаще обычного, да слова выговаривал с подчеркнутой тщательностью.
– Чаячий помет, Хигаси-сан, чрезвычайно едок и вонюч. Если попадет в ноздри, лишит обоняния. Надолго, возможно, навсегда.
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
Инспектор сделал глоток «жемчужной росы». Судя по лицу Куросавы, разговоры о едком и вонючем помете лишь усиливали наслаждение от чая.
– А что насчет зрения?
– Здесь, – господин Сэки пожал плечами, – следует использовать более традиционные способы…
В беседу старших я не вмешивался. Учился благоразумию.
– Огонь? Иглы?
– Зависит от того, что будет у них под рукой.
Инспектор кивнул с пониманием.
– Хорошо, согласен: хитобан можно лишить зрения, а также возможности находить дополнительное пропитание по запаху. Думаете, это решит проблему?
– Уверен. Есть, конечно, ничтожная вероятность…
– Я весь внимание, Сэки-сан.
– Допускаю, что лишенный зрения и обоняния хитобан отважится преодолеть водную преграду. Допускаю, что он может это сделать до того, как полностью лишится некоторых полезных чувств. Что, если он долетит до заставы? Рыбацкого поселка?
– Тиба может отважиться на подобное.
– Скорее всего, он ничего этим не добьется. Без зрения и обоняния голова не сможет, вернувшись, найти свое тело. Это будет полет в один конец.
