— Спасибо, Ярослав.
Я и на самом деле не заметила Ярослава среди тех, кто приходил на похороны, на девять дней и на сорок…
— Тебя я тоже не видела на похоронах папы, — говорю Темирхану, и в голос проскальзывает невольный укор.
Темирхан кивает.
— На похороны не успел. Меня в то время в стране не было. Без связи находился. Но потом я был у Клима на кладбище. Ты молодец, всё хорошо организовала.
Хан накрывает мои ладони своими, согревая. Как в прежние времена.
Вот только уже ничто не будет, как прежде.
Я осторожно забираю руки и прячу их между коленями, как прячу боль где-то глубоко-глубоко внутри.
Ведь когда папы не стало, он умер у меня на руках, в Мюнхене.
Умер по-настоящему.
Мне же в тот момент отчаянно захотелось, чтобы смерть папы оказалась очередной инсценировкой или его многоходовым планом по избавлению от конкурентов, усыплению бдительности врагов.
Но только проходили минуты, любимые глаза остекленели, ничего нельзя было исправить.
И вокруг никого.
Мне предстояло исполнить волю отца — похоронить его на родине, на кладбище рядом с мамой, место уже давно было выкуплено…
— Ты сейчас не рисуешь? — внезапно спрашивает Темирхан, вырывая меня из мыслей.
— Зачем интересуешься? Хочешь позднее порадовать свою жену подробностями?
Хан смыкает челюсти, одаривая меня тяжёлым взглядом:
— Я для себя спрашиваю. Не для кого-то. У тебя талант, я это чувствую. Рисуешь?
Перевожу взгляд в окно, не зная, как ответить.
После болезненного расставания и расставления всех точек над i мы с папой переехали в Мюнхен.
Я действительно думала, что смогу снова заниматься рисованием. Но не смогла.
Начала прогуливать занятия и в итоге бросила любимое дело, которому раньше была предана душой.
Поступила на двухлетний курс для начинающих бизнесменов и помогала отцу, он научил меня многому.
А рисовать? Нет, больше не рисовала.
Много раз хотела начать, но перед глазами вставала последняя работа, испорченная Люськой, а потом ешё одна — Хан, вернее, его наброски, которые я так и не довела до ума.
— Руки перестали доходить до рисования. Хоть смерть папы оказалась фальшивой, от болезни это его не избавило. Кому-то нужно было взяться за помощь. Так что я не рисую.
Хан хмурится и, кажется, не знает, какие подобрать слова, лишь роняет глухо:
— Жаль. Ты хорошо рисовала.
— Не думаю, что ты в этом разбирался. Надеюсь, допрос окончен?
Официант опускает на стол передо мной большую керамическую миску куриного супа с домашней лапшой. От чашки вверх поднимается густой, аппетитный аромат.
Рядом с большой чашкой супа стоит небольшая миска с ржаными сухариками и мелко порубленная зелень.
Я сглатываю слюну и принимаюсь за еду, зачёрпывая суп большой ложкой.
Хан молча пьёт свой клюквенный морс, изредка забрасывая в рот сушёную вишню, тоже поставленную на стол.
После супа официант приносит мне чай, тарелку с тёплыми сырниками и миску со сметаной.
— Я лопну.
— Ты же любишь сырники, — говорит Хан. — Клим говорил, что любишь.
— И жарил их иногда. Только у папы изюм всегда подгорал, — говорю с лёгкой грустью.
Хан снова тянется в мою сторону. Но на этот раз придвигает к себе чашку со сметаной и начинает обмакивать в неё сырник, поднося к моему рту.
— Откуси.
— Знаешь, я не маленькая. Могу и сама… — отказываюсь, хотя перед губами маячит аппетитный сырник с щедрыми потёками сметаны.
Мне в каждом жесте Хана чувствуется какой-то взрослый намёк, и протянутая рука, и стекающая по сырнику густая сметана — не исключение.
— Ещё бы банан в сметану макнул, — но всё же склоняюсь, откусывая.
Замечаю, как при этом меняется взгляд Хана. Темнеет, становится жарким и опасным.
Хан кормит меня с рук, и по телу разливается непристойный жар.
Остаётся лишь небольшой кусочек, который я прихватываю пальцами, мазнув губами по подушечкам мужских пальцев. Он медленно откидывается на спинку дивана.
— Запачкала нижнюю губу, вытри, — рекомендует хмуро и крепко складывает руки под грудью.
Как будто даёт себе обещание не приставать ко мне чересчур открыто и провокационно.
Хотя бы на людях.
Но что будет, когда мы останемся наедине?
* * *
— Наелась? Или ещё заказать? — предлагает Темирхан.
— Спасибо, я сыта.
От тепла помещения и сытости меня размаривает и начинает клонить в сон.
Мысли становятся тягучими и ленивыми, но, кажется, Темирхан позвал меня не для того, чтобы накормить и потрепаться со старым приятелем.
Он говорил о бизнесе отца, который я могу потерять, если не буду держать себя в руках.
Пытаюсь собраться с мыслями.
— Что там с Ковалем? У нас сегодня важное дело?
Темирхан расплачивается по счёту, но Ярослав выходит и отказывается принимать оплату:
— В память об армейском друге, — улыбается мне, кивая.
— Папа всегда платил по счетам, — возражаю я, и только потом мужчина принимает деньги, провожая нас на выход из заведения.
— Приходите ещё!
Прохладный воздух немного отрезвляет и привносит ясность в мысли.
Темирхан снова набрасывает мне на плечи пиджак и придерживает за руку, направляясь к парковке медленным шагом.
Снова повторяю вопрос, не дающим мне покоя:
— Так что там с важным делом?
— Это оно и было, — отвечает Хан.
— Не поняла.
— Проверить, всё ли с тобой в порядке в плане… беременности и накормить. Ты в моём доме, похоже, и чёрную икру есть не станешь, — усмехается Темирхан.
— Не стану. Не люблю чёрную икру. Вообще морепродукты не люблю!
— А что ты любишь?
«Тебя…» — едва не вырывается из моих губ.
Но я вовремя добавляю мысленно, что это осталось в прошлом.
Дурацкая, почти детская влюблённость в друга отца, оказавшегося рядом. Близко-близко, но не перешедшего черту.
Хотя у него была такая возможность, и я бы не сопротивлялась.
— Почему ты остановился? Тогда, в гостиной? Ты получил бы всё, что захотел?
Провокационный вопрос. Темирхан смотрит на меня с нескрываемой жаждой, и я сама словно напрашиваюсь, подталкивая его к пропасти без возврата.
