— Две минуты, малыш…
Получается даже быстрее. Вытираю лицо, выбрасываю все мысли из головы и сосредотачиваюсь исключительно на сыне.
Ближе к одиннадцати прилетает бабуля Тихомирова. Я всегда относилась к ней с любовью и уважением, но после возвращения из Владивостока она стала меня раздражать. Сколько я ни пыталась ей объяснить, что нас с Мишей связывает лишь сын, Лариса Петровна вбила себе в голову дописать начатую когда-то книгу.
— Как вы общаетесь сейчас? Что-то изменилось?
Подобные вопросы она задает буквально каждый день.
— Никак. Ничего не изменилось. Вчера я приготовила ужин. Миша отказался есть. А ночью ушел к любовнице, — выдаю якобы безразлично.
— Даже так… — хмыкает задумчиво бабуля. — Ты слышала, как они общаются? Может, по телефону?
Хватает подобное лишь представить, и внутри волна тошноты поднимается.
— Нет, — цежу сквозь зубы. Спохватываясь, переключаюсь на сына. — Егор, не прыгай так высоко.
— Хорошо! — и продолжает.
— Егор!
— Я уже останавливаюсь.
Едва малыш сползает с дивана, чувствую на своей руке шершавую ладонь Ларисы Петровны.
— Так, а как ты узнала, что к любовнице? — спрашивает, понижая голос.
И в глаза мне, конечно же, впивается.
— А куда еще можно уехать в половине десятого вечера? — голос играет самыми разными интонациями.
Но Ларису Петровну проявленные эмоции только радуют. Пару минут она горящими глазами разглядывает меня, а после бросается что-то записывать.
— И во сколько он вернулся?
— Насчет этого не в курсе. В два пятнадцать я в последний раз смотрела на часы, его еще не было. Может, утром… Разбудил меня в семь.
— Сам разбудил?
— Нет, Егора послал, — решаю солгать, чтобы не пришлось пересказывать каждую секунду своего неловкого пробуждения. — Зря вы все это делаете, — натужно вздыхаю. — Миша меня ненавидит. Вот, что является нашей реальностью. И это навсегда.
Лариса Петровна поднимает взгляд. Недолго меня рассматривает. А потом вдруг откладывает блокнот и берет меня за руку. Ласково поглаживая, мягко замечает:
— Дорогая моя, никакая это не ненависть, — наверное, впервые в ее голосе и глазах появляется искреннее сочувствие. — Ему больно, — говорит так уверенно, и я задыхаюсь. Вспоминаю нашу первую встречу и те эмоции, что Тихомиров выдал. Тогда я не просто видела его боль. Она была такой сильной, что я ее ощущала. А потом… Миша собрался, закрылся и стал выдавать вот эту ужасную темную комбинацию, от которой мне то умереть хочется, то сбежать. — В силу того, что он сам пережил в детстве. В силу того, как сильно хотел семью. В силу того, что любил тебя, но не смог выразить… Дорогая моя, вся эта ситуация — худшее, что могло с ним случиться.
После этих слов меня саму такой волной боли накрывает! Ударной. Пару секунд вдохнуть не могу, а когда вдыхаю, из глаз брызгают слезы.
— Хуже, чем совсем не иметь детей? — вырывается у меня сипло.
— Хуже.
В отрицании мотаю головой.
— Насчет семьи и его собственной травмы… Согласна, — киваю для верности. Перевожу дыхание и спешно добавляю: — Но насчет любви вы ошибаетесь. Миша никогда меня не любил. Никогда, — голос срывается. Беру небольшую паузу, чтобы набрать новую порцию кислорода в легкие и сбивчивым тоном продолжить: — В этом и была проблема. Я его любила, а он меня нет.
Лариса Петровна неожиданно смеется. Тихо и как-то необычайно мягко.
— Ошибаешься, Полинка.
— Я его спрашивала!
— У него или у его сердца? — вновь смеется бабуля Тихомирова.
Я замолкаю, потому что не понимаю, что должна ответить.
— Ты сама вспомни, как все было, — шепчет, сверкая глазами. Такие они яркие сейчас, ослепляют какими-то эмоциями и тайными знаниями. Мне вдруг так хочется все-все распознать. Каждый лучик, каждую искорку… — И то, как он позвал тебя замуж — без каких-либо просматриваний и колебаний. И то, в какой день это случилось — ждал ведь. И то, как слово, данное твоему отцу, нарушил. Ты же знаешь Мишу. Для него подобное немыслимо. Черт возьми, да это его единственный проступок за все тридцать два года! — слушая это, стараюсь не думать, что подробности моей личной жизни стали тогда достоянием всей родни. — И самое главное, моя дорогая, — акцентирует ярче всего, — невзирая на его стремление завести семью, он так и не женился, когда ты уехала.
Боже мой…
По спине… Нет, по всему моему телу несутся тысячи огромных и острых мурашек. Дыхание стынет комом в груди. Пока его не разбивает сумасшедшее сердцебиение.
— Да, Полина, — кивает Лариса Петровна, пока у меня безостановочно бегут слезы. — Кто-то рожден слабым и слабым умирает. А кто-то, как Михаил «Непобедимый» Тихомиров, рожден сильным и сильным воспитан. Для него быть уязвимым — тяжко. На том этапе невозможно. Хотя, я уверена, он пытался.
28
Полина
— Полина, ну ты будто не с нами! — восклицает Алик.
— Вот и я тоже наблюдаю, — поддакивает его двоюродная сестра Лина. — Столько не виделись! А ты сидишь, молчишь, и, кажется, даже не слушаешь.
— Отвыкла она от нас, — вступается за меня Мира. — У принцессы Аравиной теперь взрослая жизнь, а вы о клубах болтаете.
— Нет, ну мы все понимаем… — тянет Алик без особой уверенности. Задерживая на мне взгляд, какую-то паузу тянет. — Но ты же пойдешь с нами? Как не отметить твое возвращение?
— Так мы, вроде как, сейчас отмечаем, — с улыбкой маячу бокалом.
Ребята смеются.
— Да кто так отмечает? — это уже Петр — парень Лины, включается.
Его я смутно помню. Он не из нашей компании.
Да и вообще… Мира права, неинтересно мне все это. Я не могу включиться в разговор, потому что мысленно постоянно возвращаюсь к Мише. Что они делают? Как Егор? Еще и слова Ларисы Петровны засели в мозгу. Как я ни пытаюсь прогнать их из головы, ничего не получается. Прибегаю к грязным приемам — убеждаю себя, что бабуля Тихомирова немного не в себе, и воспринимать ее всерьез давно нельзя. Стыдно, конечно. Но я хочу спастись от нового разочарования и последующей боли.
— Ребят, я поеду, наверное, — шепчу и спешно поднимаюсь. — Переживаю о сыне. Не могу толком расслабиться. Он долго без меня не выдерживает, капризничает… — не знаю, зачем я это поясняю. Все смотрят на меня с недоумением и молчат, явно не понимая, что сказать. Только Мира кивает и встает следом. — Созвонимся, — машу на прощание рукой и направляюсь к выходу.
Едва оказываюсь на улице, меня вдруг начинает трясти. Уже, конечно, дело к вечеру идет, но до критического снижения температуры далеко.
