Он прижимается к моей переносице лбом. И какое-то время просто дышит. Громко, часто и хрипло. На самых высоких оборотах работает сердце — чувствую. Но он не кончил… Может, это и неважно. Однако меня беспокоит. Сильно. Но недолго.
В следующее мгновение Тихомиров отстраняется и, резко переворачивая меня, ставит на колени. Машинально ловлю ладонями равновесие. И почти сразу же его теряю, когда он снова входит. Миша и сам давит мне на затылок, заставляя опускаться ниже и выпячивать зад. Руки сгибаются, продираю локтями ковер. А в следующую секунду об него же царапаю лицо.
— Боже, Миша… Ты огромный… — мычу, выгибаясь до ломоты в пояснице.
— Остальные меньше попадались? — цедит сердито Тихомиров и кусает меня за плечо.
Я лишь мотаю головой, не замечая, как травмирую о жесткий ворс кожу.
— Я тебя люблю… Только тебя, Миша… — бормочу задушенно.
— Твою мать, Полина… Молчи, блядь…
Снова его щетина касается моей спины, но на этот раз в ход идут не зубы, а губы. Сжимая ладонями мою грудь, припечатывается сзади со всей дури и на контрасте с этим целует почти нежно.
— Боже… Боже… Миша-Миша…
Я не выдерживаю. Должно быть, он все же намерен меня убить. Сколько это может продолжаться?
— Я бы мог трахать тебя всю ночь, — рычит Тихомиров мне в ухо.
Черт возьми… Он словно мысли мои читает. Будто все это время не только в моем влагалище господствует, но и в сознании. Да, конечно, и в сознании тоже. Иначе я бы не сходила с ума.
Я снова тону и захлебываюсь в вырабатываемых мною же эмоциях и ощущениях. Дрожу все резче и отчетливее. Когда Миша толкается, растягивает, задевает какие-то чувствительные точки… Когда жадно трогает, влажно целует и жестко кусает… Когда просто прижимается лицом к моей спине, отрывисто стонет… Я себе не принадлежу. Я летаю в том самом межгалактическом пространстве. Приближение второго оргазма даже не осознаю. Ощущаю по факту. Как же он меня сотрясает! Неожиданно и настолько мощно, что, кажется, назад я уже не вернусь.
Резкий спад давления. Разительная и ноющая пустота внутри. Стенки влагалища продолжают сокращаться и сжиматься, но Тихомиров ускользает. Прибивает мое обмякшее тело грубым и громким стоном. Обжигает ягодицы и поясницу обильным выплеском семени. Его так много, что оно почти сразу же начинает стекать. Но меня это не беспокоит и даже не смущает.
— Миша… — выдыхаю, оборачиваясь.
Тихий голос выдает панику. Однако Тихомиров будто не слышит. Почти сразу же встает и начинает собирать свою одежду.
— Ты же не уйдешь сейчас? — плевать, как жалко это звучит. — Миша?
Хочу, чтобы тепло его тела вернулось. Пустота пугает сильнее всего прочего. Вообще всего! Пусть делает все, что угодно, только не покидает.
— Миша?
Если бы могла, закричала бы. Но силы исчерпаны. А все, что осталось, стремительно поглощает вакуумная пустота.
— Миша?
Он уходит, так ничего и не сказав. А я еще долго сижу. Истощенная и разбитая, будто уничтоженная.
«Я хочу тебя убить…»
Убил… Доволен? Легче стало? Нет ведь… Уверена, что нет…
Если бы я сейчас пошла в его спальню… Если бы только нашла силы… Прогнал бы?
Подтягивая колени к груди, стискиваю их руками и замираю.
О том, что произошло, стараюсь не думать. Но, черт возьми, что еще хуже, воскрешаю наш первый раз. Особую боль причиняет финал той ночи… Воспоминания о том, как Миша отнес меня в ванную, как мыл, целовал, ласкал и после снова до потери пульса любил. С поразительной точностью воссоздаю каждую секунду. Так ведь долго себе запрещала. А сейчас все обрушивается. Вытягивая какую-то новую волну боли. Разрушительную и беспощадную, как сам Непобедимый.
32
Полина
— Ставь сахар на место, пожалуйста, — первое, что я слышу от Тихомирова на следующий день, едва переступаю порог кухни.
Смотрит точно так же, как и вчера. Будто я одним своим присутствием его раздражаю. Одна я на всей Земле. На других ведь так не смотрит.
Но я не собираюсь на это реагировать. Никаких эмоций он у меня не вызовет. Готова ко всему.
И то, что воспоминания накрывают, а внутри все предательски сжимается, никогда не узнает.
— Доброе утро, сынок, — наклоняюсь, чтобы обнять и поцеловать Егорку.
Они с Тихомировым завтракают. Я уже привыкла, что меня не ждут. В последнее время по утрам аппетита нет, и готовить что-то прям через силу получается. Я измотана.
Сегодня ко всем бедам еще и воскресенье. Чертов день, когда Миша остается дома. Я почти не спала этой ночью. Но выходить долго не решалась. Слышала, как он покинул свою спальню, как прошел в комнату сына, как они вместе отправились в ванную, а потом на кухню.
— Насчет сахара, — говорю идеально ровным тоном, глядя при этом на Непобедимого в упор. — Я всегда ставлю его на место.
Он замирает. Стискивает челюсти. Жестко втягивает носом воздух.
— Если бы ставила, я бы не поднимал вопрос. Утром он был на столе. Как и все предыдущие дни.
Что это? Столько злости из-за оставленной на столе сахарницы?
Растерянно оглядываюсь. Может, и правда, оставила? Но, блин, это что — проблема, чтобы сходу выводить меня на эмоции?
— Это так принципиально? Убирать в шкафчик? — слегка повышаю голос.
Взгляд с Тихомирова не свожу. Плевать, что и он меня визуально распинает.
— Для меня, да, — ни на грамм не смягчается.
— Окей, — старательно улыбаюсь.
Война — значит, война.
Спокойно иду к графину, наливаю в стакан воду и медленно пью.
Словно никаких забот не имею. Словно вчера ночью моя жизнь не перевернулась с ног на голову. Словно то, что произошло, на мне в принципе не отразилось.
Слышу, как скрипит за моей спиной стул. Тихомиров прочищает горло. А потом тем же холодным тоном спрашивает:
— Надеюсь, ты помнишь, что мы обещали моим родителям сегодня заехать?
Очередной глоток воды застревает в горле.
Забыла, конечно.
Я с ним никуда ехать не хочу. Дома я могла бы спрятаться в своей спальне, а там придется постоянно рядом быть. Да и по дороге.
— Знаешь, я себя плохо чувствую, — говорю при этом с умышленной легкостью. Чтобы не усомнился, что проблема именно в самочувствии. Не хочу, чтобы на свой счет принимал. — Давай перенесем.
Тихомиров так долго не отвечает, что я буквально вынуждена обернуться и встретиться с ним лицом.
— В каком смысле «плохо»? — оглядывает меня с головы до ног. И выражает при этом не просто недовольство или любопытство… Ловлю в его взгляде беспокойство. — Что-то болит?
