Мне же предстоит выполнить свою часть задания — упокоить затопленный город, дать свободу заблудшим душам. Но как? Не представляю. Если откажусь — результат будет таким же.
Светлые зоны прохудились, и зло скоро расползется по всему миру. Или же города будут погребены под черным огнем, как Помпеи под лавой. Лишь мы с Элей можем взять на себя ответственность. Уничтожить негативный эгрегор в Татуре и Краснокрестецке.
Что я почувствовала? Ненависть к Эле, которая явно собиралась пойти на поводу у поутри. Презрение. Затаенную боль. Она не жила в Краснокрестецке, не видела его чудес. И готова была на все ради спасения своих ненаглядных светлых зон. А еще всегда была недалекой.
Слабая глупая Эля…
Я же верила, что смогу договориться с поутри и с властью в Краснокрестецке. Добьюсь того, что в город введут войска. И посмотрим, что там смогут гномики со своим черным огнем. Но для этого требовалось нейтрализовать Элю. Увезти ее и спрятать.
Помню, как удивилась подруга моему неожиданному предложению выпить в одном из баров Верены. Но мы так редко виделись, что она, не раздумывая, согласилась. Еще больше Элиза удивилась просьбе надеть красивое узкое платье и тому, что вместо бара я привела ее на крышу одного из заброшенных домов.
Это была теплая звездная ночь. И пока подруга любовалась открывшимся видом, я достала пистолет.
— Не шевелись. Хорошо. А теперь аккуратно положи на пол кастет и нунчаки. Я же знаю, что даже вечернее платье не помешает тебе взять их с собой. Открой сумку, чтобы я убедилась в этом.
Зеленые глаза подруги превратились в два блюдца. Даже в темноте был виден их блеск.
— Иннка! Ты под грибами, что ли?
— Руки подняла.
— Да что случилось?
— Сейчас мы едем на вокзал. В двенадцать — последний автобус в Красные Холмы. Ты станешь там жить, пока я не улажу дела с начальством Краснокрестецка. Я не позволю тебе уничтожить город.
— Да пошла ты! Краснокрестецк давно обречен. И ты тоже, если откажешься повиноваться поутри. Да они нас размажут, как масло по бутерброду. Поутри владеют такими технологиями, какие не светят нашим ученым еще лет двести. Твоя отвага, конечно, похвальна. Но абсолютно бесполезна.
— Выбор есть всегда! Или ты добровольно уезжаешь, или… Или я стреляю тебе в ногу.
— Не смеши. Ты же пацифистка, Иней. Ну, давай, разберись с поутри. Ты же у нас красивая. Сиськи и волосы открывают все двери. Переспи с гномами, Белоснежка. Может, тогда они пожалеют нашу старую добрую Верену. И разольют черный огонь где-нибудь в другом месте!
Я покачнулась. Глаза заволокла красная пелена злобы. Вдруг отчетливо запахло кровью. Если бы только Эля не говорила этих жестоких слов… Возможно, мы бы пришли к соглашению.
И тогда я выстрелила.
Вероломно выстрелила в ногу моей Эле.
Моей подруге детства.
Да только я не учла одного.
Эля — не человек. Давно уже.
Потому что человек явно не способен увернуться от пули, взлетев в воздух на полтора метра. И при этом растянуть ноги в идеальном шпагате. В узком вечернем платье.
В следующую секунду Эля пяткой выбила пистолет. И, наконец, одним прыжком очутилась сзади. Подруга бесцеремонно заломила мне руки, заставив встать на колени.
Но затем, очевидно, выдержка ее оставила. Эля больше не показывала чудеса боевых искусств. Она совершенно по-девчоночьи вцепилась мне в волосы и завизжала. Я не отставала, пытаясь расцарапать ей лицо. Мы покатились прямо к краю крыши.
Не знаю, чем бы это все закончилось. Но кто-то начал стрелять. Оторвавшись друг от друга, мы увидели мужчину в плаще, который стоял на противоположном конце крыши.
И словно бы спало наваждение. Он бросил нам пистолет и ушел. Я вдруг осознала, что чуть не убила своего единственного союзника. Не иначе, как Мастера Иллюзий и Хранители Снов задурманили мой разум.
— Эля, прости… Я хотела спасти тебя.
— Я знаю. И мне очень-очень страшно. Не за себя, за тебя.
— Но почему?
— Поутри сделали из тебя жертвенную корову. Твои шансы на выживание оцениваются как одни к пятидесяти. И от тебя ждут уничтожения Татуры скорее всего через собственную смерть, ведь ты — воплощение сострадания и пацифизма.
Я отвернулась и спрятала лицо в ладонях, не желая показать, как испугали меня ее слова.
— Все будет хорошо. Я спрячусь. Знаю место, где никто меня не достанет.
Подруга вздохнула:
— Боюсь, ты сама принесешь себя в жертву. Добровольно.
— Сейчас это не важно. Надо что-то решить с Краснокрестецком.
Так мы договорились, что каждая делает то, что может. Действует по своему плану, пытаясь помочь людям. Даже двадцать спасенных жизней имеют значение, даже пять, даже одна-единственная.
Даже тот, кого я ненавижу, имеет право жить и дышать.
72
Часто ко мне приезжали Кеша с Гошей, иногда — Эля, Хельга, Егерь и Асмодей. Изредка звонил Ёрш. В разговорах мы старательно обходили тему закрытых городов и моего замужества. Я так и не нашла в себе сил связаться с Френдом и развестись, живя соломенной вдовой. Но этот вопрос меня не сильно волновал, хотя о муже думала каждый день.
Накануне моего двадцать четвертого дня рождения пришла соседка, чтобы помочь нарезать салаты — я собирала большую компанию.
— Что там творится в мире? — мимоходом спросила я, перебегая между плитой и столом. Телевизор и Интернет были в списке запретных вещей в моем доме.
— Все спокойно. Войны нет, революции тоже. Хотя, как сказать… Завтра час икс для города Краснокрестецка. Открывают его.
— Что?!
— Завод переходит на мирные рельсы. А секретность обходится дорого.
— Прости. Кажется, день рождения переносится, — я выключила плиту.
— Иней, что с тобой?
— Я еду в Верену.
— Как? Ты не сможешь. Автобусы уже не ходят, — заверила соседка.
— А такси?
— Так далеко никто не поедет. Хотя нет, сегодня же пятница. Ты еще успеваешь на последний. Но умоляю, не надо. Сегодня канун Самайна, плохая ночь. Жди утра, Иней. А лучше всего — предоставь Краснокрестецк его судьбе. Я боюсь за тебя.
— У меня там остались незавершенные дела. И… я вернусь!
Как только за приятельницей закрылась дверь, я начала собирать вещи. Нижнее белье, зубная щетка и косметичка. Я вернусь!
А потом был автобус, который ехал крайне медленно. И таксисты, которые даже за очень щедрое вознаграждение не хотели отвезти меня в запретный город.
— Даже не думайте, там сейчас страшное творится. И куда власть смотрит… — отнекивались водители.
