И тогда-то я и Гоша испытали это неповторимое чувство обожания. Ты уже тогда поражала своей красотой… И мы поклялись, что больше никогда не переживем того ужаса… И не заведем детей. И станем другими людьми. Уравновешенными и сильными. Много клятв тогда было дано. Уж прости, Иней, своих ужасных родителей… Каждую минуту мы с Гошей корим себя за твое детство.
— Мама, я люблю тебя. И… я выберусь.
Легче сказать, чем сделать. Френд был прав. Не так все страшно было в Краснокрестецке, это я притягивала к себе опасность.
Мелкими перебежками я пробиралась к воротам контрольно-пропускного пункта, с ужасом сознавая, что не успеваю. Прошло больше двух часов. Таксист меня не дождался. В другое время я бы пошла пешком до Верены, но сейчас это было слишком опасно.
Я почти ослепла от слез, потерявшись в пространстве. Хоть бы набрести на дыру в заборе… Как же страшно…
Я прижалась к стене пятиэтажного дома с выбитыми стеклами и зажала уши руками, не в силах выдержать грохота. Рядом оказались трое парней, не старше двадцати лет. Их зрачки были расширенными, руки дрожали. Да это же веренцы! Обезумевшие веренцы.
И сейчас они меня убьют. Я ведь жертвенная корова.
Но нет. Может, дело в моей внешности и распустившихся волосах. А может, молодчики просто были разгорячены кровью и болью.
Один грубо прижал меня к стене. Другой прижал нож к горлу. А третий… Даже не помню, потому что в тот момент я услышала властный голос:
— Руки убрали, щенки.
В трех шагах стоял Шадов, одетый в куртку-косуху и кожаные штаны. В руках он держал пистолет. Не помню, как высвободилась из кольца рук, не помню, как Вайшнавский довез меня на мотоцикле до автобуса. Он отдал мне свой шлем, а сам гнал под пулями.
Потому что смерть, ходившая за мной по пятам, обратила взор и на него.
Но, видимо, я еще не выполнила своего предназначения. И зачем-то была нужна поутри.
Мы добрались до ворот контрольно-пропускного пункта.
Слава и хвала Вайшнавскому. Он сдержал обещание. Спас меня и всех людей, которых я указала в списках.
У входа в автобус я уткнулась в грудь Шадову и зарыдала еще сильнее. Мотоциклист прижимал меня к себе так крепко, что я едва дышала.
Подошедшая Екатерина гладила мои дрожащие плечи и шептала, что все уже закончилось.
Наконец я взяла себя в руки. И даже нашла силы на улыбку всем тем, кто сидел в автобусе. Близким друзьям и заклятым врагам. Беженцам из разрушенного Краснокрестецка, из уничтоженного отрицательного эгрегора. Затем повернулась к Вайшнавскому, единому в двух лицах байкеру и фсбшнику:
— Вези меня.
— Куда?
— Домой… Я очень хочу домой.
73
Целый месяц я не желала слышать о событиях в Краснокрестецке. Знала только, что власть подавила беспорядки. И что количество жертв было в десять раз меньше ожидаемого!
Эля сотворила чудо! Моя гениальная подруга уничтожила отрицательный эгрегор, обойдясь малой кровью. Она обманула поутри, распылив газ в светлых зонах. Эля знала многое. И то, что жители районов с серебряными церквями физически неспособны на убийство и излишнюю жестокость. Свет поможет им сопротивляться злу. Так и вышло. Да, жертвы были, но уничтожили лишь несколько жилых районов. Большинству удалось спастись.
Но как же я хотела забыть ночь Красного Самайна… Я думала, что если ни с кем не обсуждать те страшные события, то станет легче.
Но однажды заговорить о них все-таки пришлось. Позвонил майор Вайшнавский. Мне неофициально было предъявлено обвинение в убийстве мужа. Неофициально — это значит, что я дала подписку о невыезде и встретилась с Шадовым в неформальной обстановке.
Не было больше моего отважного спасителя. Не было и байкера в куртке-косухе.
Передо мной сидел внимательный сотрудник органов.
— Инна, вы по-прежнему ослепляете всех своей красотой, — сделал следователь безвкусный комплимент.
— Да неужели? Вы хотите поговорить о моей внешности? Или о том, убила ли я своего мужа? Не скрою, что терпеть его не могла.
— А вы изменились, — усмехнулся Вайшнавский.
— А мы в Верене, а не в Краснокрестецке. Давайте перейдем к делу.
— Давайте. Илья Грознов мертв, а вы, как сообщает Игорь Лесницов, последняя, кто его видел в живых.
«Кто такой Игорь? А… Это настоящее имя Егеря», — подумала я.
— Все как в плохих детективах. Игорь Лесницов опять же утверждает, что только у вас был мотив убить мужа — отомстить за сломанную жизнь. Вы много раз публично заявляли, что ненавидите его. И опять же орудие убийства — пистолет.
— На нем были мои отпечатки пальцев? — прервала я стройный поток речи следователя.
— Нет… Но вы знали, где он лежит, и решили, воспользовавшись неразберихой и беспределом, застрелить врага.
— Вы сами себе не верите. Френд не был моим врагом. Я… наверное, любила его.
— Наверное? — усмехнулся Вайшнавский.
У меня зазвонил телефон. Это был Асмодей, который спрашивал, где я. Пришлось назвать место.
— Знаю, с кем ты сейчас беседуешь. Передай этому следаку, что через пять минуту буду здесь. У меня официальное заявление.
— Сделает он, как же, — усмехнулся Вайшнавский. — У нас неформальное общение, девочка.
Майор погладил меня по щеке, но я цепко схватила его за ладонь:
— Повторю, здесь не Краснокрестецк!
— Хорошо, хорошо, — впервые Вашнавский выглядел обескуражено.
Мы сидели молча вплоть до прихода Асмодея и Ерша. Те не заставили себя долго ждать.
— Нас тоже допрашивали, и я предполагал, чем это кончится. Все подозрения подтвердились. Иней — невиновна, и не надо делать ее крайней. Это было самоубийство! Ответь, кому принадлежит данный телефон? — выпалил Асмодей, четко выговаривая каждое слово.
Ёрш присел рядом и взял меня за руку. Сразу стало спокойнее.
— Френду. Я абсолютно уверена.
— Думаю, и экспертиза подтвердит, что это голос Ильи. Он, предчувствуя неладное, передал мне запись. Френд никогда не доверял своим друзьям. Знал, бедолага, что в случае чего эти милые ребятки-страйкболисты станут всеми силами топить Инея. Слушайте, тогда вы все поймете, — пообещал Асмодей и включил записанное:
«Любимая моя девочка, Иней! Если ты это слышишь, значит, меня уже нет в живых. Пойми, я сделал это осознанно и добровольно, как настоящий солдат. Эй вы, те, кто, возможно, обвиняет Инну: она никогда не замышляла меня убить. Наоборот, это я покушался на ее жизнь и здоровье. И покончил с собой потому, что нет мне места в новом мире, где правят дети девяностых. Где самый защищенный и безопасный город хотят открыть на потеху толпам сумасшедших. Я-то знаю, любопытство — тяжкий грех, от него рукой подать до крови и ненависти.
