— Не все имеет цену, — отпарировал он, прислонившись к кроватному столику. — Кстати, ты можешь смеяться…
Кит насторожилась: что еще он придумал? К тому же ей было совсем не до смеха.
— Прошлым вечером я решил не отсылать тебя в Нью-Йорк. Хотел сказать утром…
Кит едва не потеряла сознание. Сейчас она упадет…
Она тряхнула головой, чтобы прийти в себя. Может, он лжет?
— Весело, правда? Я не хотел причинять тебе боль. Тогда. Но теперь все изменилось и мне нет дела до твоих чувств.
Он властно потянулся к ней и принялся расстегивать пуговицы на рубашке. Кит боялась пошевелиться. Искорки боевого духа давно погасли.
— Не делай этого.
— Поздно.
Он распахнул рубашку и алчно уставился на ее груди. Она пыталась сдержаться, но слова вырвались сами собой.
— Я боюсь.
— Знаю.
— Это больно?
— Да.
Кит отчаянно зажмурилась.
Он снял с нее рубашку.
Она осталась голой.
«Сегодняшняя ночь будет худшей», — твердила она себе. Но когда он возьмет свое, то потеряет свою власть над ней.
Кейн подхватил ее на руки и понес к кровати. Когда он стал срывать с себя одежду, Кит отвернула голову. Еще секунда — и матрас просел под его весом.
Что-то перевернулась в душе Кейна при виде Кит. Закрытые глаза… Непривычное выражение смирения на осунувшемся личике сердечком… Чего ей стоило признаться в своих страхах! Черт побери, он не хотел видеть ее такой! Уж лучше бы продолжала изрыгать огонь и сражаться до конца. Ругать его последними словами и разжигать в нем гнев, как умела одна она.
Кейн сжал ее коленки в надежде почувствовать хоть какую-то реакцию, но Кит даже не шевельнулась. Тогда он раздвинул ее ноги и встал на колени между ними, бесстыдно рассматривая самую потаенную часть ее тела, освещенную сейчас лампой.
Кит лежала, словно окаменев, пока он разделял темные шелковистые прядки. Его дикая роза из чащи леса. Розовые лепестки, сомкнутые вокруг тугой нераспустившейся середки.
Кейн задохнулся. С того самого дня у пруда он знал, как она мала. Как узка. Проклятая нежность! Откуда она взялась, черт бы ее побрал!
Случайно подняв глаза, он заметил, как тонкие пальцы сжались в кулачок. Пусть набросится на него, ударит за все, что он с ней сделал. И что собирается сделать. Только скорее бы!
Но она не двигалась, и эта трогательная беззащитность оказалась последней каплей. Кейн со стоном лег рядом и обнял ее. Кит дрожала крупной дрожью. Ему стало стыдно. Угрызения совести, столь же беспощадные, как желание, терзали его. Никогда еще он не был так жесток с женщиной. Что за безумие овладело им? Должно быть, он и в самом деле спятил!
Кейн прижал ее к груди и принялся гладить влажные локоны. Желание снова разгоралось в нем, но он старался не поддаваться… пока она не перестанет трястись.
Руки Кейна, теплые и надежные, как ни странно, вселяли в нее спокойствие. Она слышала его мерное дыхание, но знала, что он не спит. Лунный свет серебрил комнату, и она вдруг ощутила непонятную радость. Что-то в этой серебряной тишине, несмотря на тот ад, через который они прошли, и тот, который, несомненно, ждал впереди, дало ей право задавать вопросы. Попытаться выяснить отношения.
— Почему ты так меня ненавидишь? Еще до прядильни. С того дня, как я вернулась в «Райзен глори».
— Во мне никогда не было ненависти к тебе, — немного помолчав, ответил Кейн.
— Я была обречена ненавидеть всякого, кто унаследует «Райзен глори».
— Все и всегда сходится на «Райзен глори», верно? Ты так любишь эту плантацию?
— Больше всего на свете. У меня только и есть что «Райзен глори». Без нее я ничто.
Кейн откинул прядь волос, упавшую на ее щеку.
— Ты прекрасна. И отважна.
— Как ты можешь говорить такое после всего, что я наделала?
— Думаю, все мы иногда совершаем постыдные поступки.
— Вроде того, когда ты вынудил меня обвенчаться с тобой?
— Вроде того, — вздохнул Кейн. — Но я ни о чем не жалею. Так же как и ты.
Кит снова сжалась.
— В таком случае почему ты не сделал того, что собирался? Я не остановила бы тебя.
— Хочу, чтобы ты сама пришла ко мне. По доброй воле и такая же изголодавшаяся по моим ласкам, как я — по твоим.
Кит, словно впервые ощутившая свою наготу, поспешно отвернулась.
— Такого никогда не будет.
Она ожидала, что он рассердится. Но вместо этого Кейн откинулся на подушки и уставился на нее, не пытаясь дотронуться.
— У тебя слишком страстная натура. Я ощутил это в твоих поцелуях. Не бойся себя.
— Не желаю иметь никакой страстной натуры. Для женщины это недостаток.
— Кто тебе сказал такое?
— Все знают! Когда миссис Темплтон говорила нам о Евином грехе…
— Евином… что?
— Евином грехе. Ты знаешь.
— Господи милостивый! — ахнул Кейн, садясь. — Кит, ты знаешь, что происходит между мужчиной и женщиной в постели?
— Я видела лошадей.
— Лошади не люди. — Он положил руки ей на плечи и повернул лицом к себе. — Не отводи глаз. Пусть ты меня ненавидишь, но мы женаты и я просто не в силах отказаться от тебя. Но при этом ты должна понимать, чего ожидать от наших отношений. Я не собираюсь снова тебя пугать.
Он терпеливо, простым и понятным языком объяснил ей природу плотской любви. Для чего предназначено ее тело. Его тело. И лишь потом рассказал, что бывает, когда соединяются двое.
Закончив, он встал и, как был нагой, подошел к столу, где оставил стакан с бренди. Поднес стакан к губам, повернулся и встал перед ней, позволяя удовлетворить любопытство, в котором Кит ни за что не призналась бы.
А она упивалась видом его обнаженного, освещенного луной тела. Ее взору предстала своеобразная, невиданная прежде красота, красота мышц и изборожденной шрамами загорелой кожи, длинных ног и узких бедер, говорившая о силе, мощи и тех вещах, которых она пока почти не понимала. Она невольно опустила глаза к средоточию его мужественности. Налитая плоть поднялась и гордо восстала, чуть подрагивая. Дурные предчувствия вновь вернулись.
Кейн, должно быть, почувствовал ее смятение, потому что отставил стакан и вернулся к ней. На этот раз в его глазах сверкал вызов, и хотя Кит боялась, не в ее правилах было удирать в кусты при малейшем признаке опасности, даже исходившей от него.
Уголок его рта чуть скривился в некоем подобии улыбки. Опустив голову, он коснулся губами ее губ, совсем легко, чуть заметно. На этот раз не было бесцеремонного, грубого вторжения языка, напоминавшего ей о другой, куда более бесцеремонной атаке, которая скоро должна произойти.
