– Когда ты живешь в сельской местности, охотишься, ходишь по лесу, ты становишься частью дикой природы, – сказал Борден. – Это дает тебе другой взгляд на жизнь, потому что ты видишь мириады форм жизни и можешь с ними общаться, потому что ты являешься частью единого целого. Ты не одинок.
* * *
Во второй половине дня Уокер привел меня в другую часть парка Бэнкхед, где находилось его новое любимое место охоты. Оно выглядело идеально: земля была хорошо утоптана и усыпана желудями. Кроме того, оно граничило с небольшим расчищенным полем, что было хорошо, поскольку олени предпочитают жить в тех местах, где есть леса и поля. Уокер подвел меня к высокому дубу и начал собирать так называемый лабаз-самолаз, который больше всего походил на незаконнорожденное дитя складного стула и альпинистских кошек. Лабаз представлял собой сиденье и подставку для ног, которые крепились к дереву с помощью зубьев и тросов. Я обхватил тросами дерево и вставил ноги в расположенные на подножке лямки. Следуя инструкциям Уокера, я начал медленно ползти вверх по стволу, сначала поднимая ногами подставку, и только потом верхнюю часть лабаза. Каждый раз, когда я опирался на локти, чтобы подтянуть ноги, наступал крайне неприятный момент: зубья подставки вырывались из коры и мои ноги начинали болтаться в воздухе в десяти, пятнадцати, а затем и двадцати футах от земли.
Забравшись на нужную высоту, я подтянул тросы и ремни, чтобы надежно зафиксировать лабаз и разложил мягкое сиденье. Усевшись поудобнее, я поднял глаза и увидел, что Уокер уже натянул балаклаву и сидит, словно зеленый ниндзя, высоко на дереве ярдах в тридцати от меня.
День подходил к концу. Снова стало холодать. Листва посинела. Вдалеке слышалось кваканье жаб и надрывный вой койота. На землю то и дело падали желуди. Но оленей не было видно. Я вдруг осознал, что охота – это прежде всего борьба со скукой. Я так долго и пристально всматривался в деревья, что мне повсюду начали мерещиться олени; каждый упавший на землю желудь издавал звук, похожий на хруст ветки.
Уокер терпеливо сидел, наклонив голову вперед, и внимательно смотрел вниз. Когда неподалеку от нас упала ветка, его голова стремительно повернулась в сторону источника звука, а потом медленно вернулась в исходное положение. Спустя некоторое время он начал срывать листья и бросать их на землю, чтобы узнать направление ветра. Затем Уокер достал телефон и начал с кем-то переписываться. Наконец он встал с сиденья и начал готовиться к спуску. Я последовал его примеру.
Последующие несколько дней прошли по одному сценарию. Каждое утро мы вставали до рассвета и возвращались к тому месту, где накануне оставляли свои лабазы-самолазы. Около полудня мы отправлялись на поиски новых мест для засады, обращая особое внимание на белые дубы и следы оленей. А днем мы снова забирались на деревья и ждали.
Прошло три дня, а мы так и не подстрелили ни одного оленя. Однажды мы возвращались на машине из леса, и я спросил Уокера, о чем, по его мнению, думают олени. «Ну, я не могу залезть к ним в головы, но в основном их заботит только еда, сон и потрахушки. Короче, то же самое, что и всех живых существ», – ответил он и в этот самый момент из леса прямо на служебную дорогу вышел олень. До него было ярдов сорок, не больше. Широко раскрытые глаза и вращающиеся уши оленя были повернуты в нашу сторону, но сам он стоял как вкопанный. Уокер остановил пикап и потянулся к ручке своей двери со словами «сейчас я выбью из него все дерьмо». Но тут его взгляд остановился на двух совсем маленьких рожках оленя, и он отказался от своих намерений. Охота на молодых оленей запрещена, объяснил Уокер и медленно повел машину вперед, чтобы я мог сделать хороший снимок, но животное мгновенно скрылось в чаще. Мы вышли из пикапа, чтобы осмотреть его следы, и обнаружили в кустах отпечатки копыт еще трех оленей.
– Вот мы облажались, – сказал Уокер. – Похоже, олени просыпаются только к середине дня.
К тому времени эта фраза начала меня сильно раздражать. Каждый день около полудня Уокер заявлял, что мы не встретили оленей, потому что они всю ночь паслись при полной луне, однако на следующее утро он как ни в чем не бывало снова ни свет ни заря вытаскивал меня из постели.
– Сложно отказываться от старых привычек, – признался он. – Похоже, мы застряли в своей колее, а олени – в своей.
На следующий день мы снова проснулись на рассвете и просидели в засаде несколько часов, разглядывая падающие листья. Когда солнце поднялось совсем высоко, Уокер тихонько присвистнул, чтобы привлечь мое внимание. На другом конце вспаханного поля появился олень. Он был кремово-коричневого цвета, с белым животом и стройными ногами. Олень двигался в нашу сторону, спокойно пощипывая траву.
Когда олень оказался ярдах в сорока от нас, Уокер поднялся на ноги и потянулся за луком. Если бы все шло по плану, он бы вложил стрелу в лук, зацепил бы релизом тетиву, одним плавным движением оттянул бы ее назад и несколько секунд спокойно готовился бы к выстрелу. Еще он мог бы издать тихий звук «Эрт!», чтобы напугать оленя и заставить его замереть на месте. Затем, слегка напрягая мышцы спины, он бы мягко нажал на спусковой крючок релиза, и стрела бесшумно вылетела бы из лука со скоростью 350 футов в секунду. Она бы прошла между ребрами оленя, а раскрывшийся наконечник проделал бы во внутренних органах двухдюймовую «кровавую дыру». Олень бы испуганно огляделся по сторонам и, пошатываясь, скрылся бы в лесу. Уокер бы не стал сразу спускаться с дерева, а сел бы на месте и ждал бы не меньше часа; чувствуя погоню, раненый олень может пройти не одну милю прежде чем упасть замертво, а если его не тревожить, то он скорее всего ляжет в сотне ярдов от того места, где его подстрелили.
Как только бы Уокер нашел оленя по кровавым следам, он бы раздвинул его передние ноги и сделал небольшой надрез под грудиной. Затем он бы просунул палец в отверстие и отодвинул бы желудок в сторону, чтобы случайно не проколоть его ножом. (Желудки оленей, как правило, быстро раздуваются. «Если ты сделаешь слишком глубокий разрез и проткнешь желудок, – предупредил меня Уокер, – он лопнет, и ты будешь весь в дерьме и непереваренной еде».) Расширив пальцем рану, он бы вонзил нож в тушу и разрезал оленя до самого хвоста, затем бы вскрыл грудную клетку, отделил пищевод с трахеей, разрезал диафрагму и вывалил кишки на землю на съедение стервятникам. В конце он бы пробил отверстие в носовой перегородке оленя, продел в нее палку, словно кольцо, вставляемое в носу быку, и оттащил тушу мордой вперед к своему пикапу.
Потом Уокер отвез бы убитого оленя к профессиональному мяснику. В прошлом он сам по ночам разделывал туши на заднем дворе с помощью пилы. («Мои девочки могли бы рассказать те жуткие истории о том, как я вешал оленей на их качелях», – сказал он.) Он нарезал стейки из вырезки, крутил фарш из лопатки, жарил ребрышки и варил из позвоночника бульон. На все это уходило слишком много времени и сил, поэтому однажды Уокер решил воспользоваться благами цивилизации. Сейчас он отдает оленьи туши мяснику, который обычно выбрасывает все, что ему кажется лишним, например позвоночник. («Они все делает максимально быстро, чтобы заработать побольше денег, – сказал он. – А ты не вмешиваешься, чтобы, соответственно, заплатить поменьше».) Поскольку морозилка Уокера была под завязку забита олениной, он отдал бы мясо своим дочерям или соседям.
