Машины стояли в пробке – все стремились как можно скорее попасть домой. Пахло выхлопными газами.
– Как они вообще живут? – спросил Эберхарт, смотря на лица за лобовыми стеклами. – Они больше времени проводят в машинах, чем дома!
На широком перекрестке у завода Valero мы остановились возле полицейской машины, чтобы спросить дорогу. За рулем сидел полицейский, подстриженный ежиком, а рядом с ним – женщина в гражданской одежде.
– Квартала через четыре возьмите левее, – сказал полицейский. – Но держитесь главной дороги, потому что вы идете в худший район города.
Мы пошли по тротуару – и это было роскошью после пятнадцати миль, проведенных на обочине шоссе. По обе стороны стояли маленькие аккуратные дома. На парковке у магазина мужчина сидел на кузове своего пикапа и пил пиво из бутылки. В магазине снова было чисто и прохладно. Эберхарт обрадовался, увидев, что в магазине продается шесть видов замороженных буррито. Он несколько недель питался одними замороженными буррито и вошел во вкус. («Если не питаться ими на западе, совсем оголодаешь, ведь больше у них ничего нет. Буррито на завтрак, буррито на обед – кажется, они и на десерт едят буррито».) Мы сели в задней части магазина на ящиках с газировкой и стали ужинать в прохладе.
Когда Эберхарт перешел к десерту – полупинте ванильного мороженого Blue Bell, – один из продавцов попросил его подвинуться, чтобы он смог загрузить холодильник. Эберхарт извинился.
– У всех, кто к вам заходит, есть машины, чтобы посидеть, но мы путешествуем пешком, – пояснил он.
Продавец посмотрел на него с подозрением.
– Куда вы идете? – спросил продавец привычной скороговоркой носителя хинди.
Эберхарт говорил с сильным миссурийским акцентом, растягивая слова. Возникло недопонимание, и мне пришлось сыграть роль переводчика.
– Завтра мы пересечем мост и отправимся в Луизиану, – сказал Эберхарт. – К концу месяца я планирую быть во Флориде.
– Хотите установить рекорд?
– Нет, просто идем.
– Ради удовольствия?
– Ага…
– А где вы ночуете?
– У меня есть палатка.
– А моетесь как?
– Пореже, чем вы…
– Давно идете?
– Я вышел из Нью-Мексико сорок шесть дней назад.
Продавец сделал паузу и наклонил голову.
– И какой в этом смысл?
– Я хайкер – мне нравится ходить на большие расстояния. Встречать людей. Есть мороженое, – ухмыльнувшись, объяснил Эберхарт.
– Да, да…
– Это неплохая жизнь. Иногда, бывает, намокнешь в бурю…
Эберхарт порылся в кошельке и вытащил визитку, на которой красной линией был обозначен весь маршрут по континенту. Продавец задумался.
– Расскажите об этом прессе, – сказал он. – О вас напишут в местной газете.
Улыбка Эберхарта померкла.
Позже он сказал мне, что ему постоянно задают такие вопросы. Он понимал, почему люди проявляют любопытство: они считали его «полным чудаком». Конечно, им было интересно. Но он боялся самого простого вопроса: зачем?
– Можно целый день отвечать на вопросы, но на этот вопрос отвечать не хочется, – сказал он. – Знаешь, почему? Потому что ответить на этот проклятый вопрос невозможно.
* * *
Зачем мы ходим в походы? Я задавал этот вопрос многим хайкерам, но убедительного ответа так и не получил. Кажется, причин много: чтобы укрепить свое тело, чтобы наладить контакт с друзьями, чтобы погрузиться в дикую природу, чтобы почувствовать себя живыми, чтобы завоевывать, страдать, раскаиваться, размышлять и радоваться жизни. Но главное, на мой взгляд, в том, что мы, хайкеры, стремимся к простоте – мы стремимся сбежать из сада расходящихся тропок нашей цивилизации.
Одна из главных прелестей тропы в том, что вариантов у тебя немного. Каждое утро их только два: идти дальше или бросить эту затею. Когда решение принято, все остальные (чем питаться, где спать) принимаются сами собой. Детям Страны Возможностей, вечно страдающим от того, что психолог Барри Шварц назвал «парадоксом выбора», новообретенная свобода от выбора дарит огромное облегчение.
Эта форма свободы любопытна – она одновременно увеличивает и уменьшает количество вариантов, доступных человеку. Провозгласив независимость от Англии, Америка объявила себя домом одиноких, свободных людей. Пешие прогулки всегда символизировали это неприкаянное состояние. Торо написал, что только если «ты готов покинуть отца и мать, брата и сестру, жену, ребенка и друзей, чтобы никогда не увидеть их снова, только если ты отдал долги, составил завещание, решил все дела и стал свободным человеком, только тогда ты готов отправиться в путь». Именно этот отказ от всего делает ходьбу освобождающей. Шагая, мы приобретаем больше, имея при этом меньше.
* * *
Мы переночевали на поросшей травой обочине в нескольких кварталах от магазина. Я натянул гамак между электрическим столбом и забором из рабицы, на котором висела табличка «Осторожно! Легкие углеводороды». Когда село солнце, над темными заводами зажглись оранжевые и зеленые шары. Над башней в отдалении взвился столб пламени.
На следующее утро мы проснулись под звуки сирен и пение птиц. На траве, гамаке и палатке блестела роса. Летали комары.
– Здравствуй, новый день, – сказал Эберхарт, потягиваясь. – Старый хрыч снова на ногах.
Сначала мы пошли медленно. Он сказал, что ему нужно хотя бы полчаса, чтобы прийти в форму и унять спазмы в спине.
– Каждое утро кажется, что сегодня они не прекратятся, – пояснил он. – Но они все равно отступают.
У очередного нефтеперерабатывающего завода он остановился, чтобы сделать снимок.
– Похоже, он творит собственные облака! – сказал он.
Эберхарт отличался от многих хайкеров, которых я встречал, своей редкой любовью к человеческим средам. Снимая пейзажи, хайкеры в основном стараются сделать так, чтобы в кадр ни в коем случае не попали провода. Но Эберхарт сказал, что стоит только признать, что провода будут на каждом снимке, как фотографии станут гораздо лучше.
Проблема, по его мнению, заключается в том, что хай-керы привыкли разделять жизнь на отдельные сегменты: здесь – природа, там – цивилизация.
– Но стены между этими сегментами воздвигаются искусственно, – отметил Эберхарт. – Мы сами их строим. Если человеку нужно посмотреть на Олимп, чтобы найти гармонию, спокойствие, умиротворение и смысл жизни, значит, жизнь его покинула! Ведь все это есть и на главной улице Сиэтла. Я пытался сломать эти стены, чтобы избавиться от сегментации в собственной жизни и научиться видеть гармонию и радость в чертовых пробках, по которым мы шли вчера.
Эберхарт гордился своим традиционализмом и поразился, когда я сказал ему, что в этом отношении он идет в авангарде философии энвайронментализма. В последние двадцать лет такие представители постмодернистского энвайронментализма, как Уильям Кронон, ниспровергают учения Мьюра и Торо, утверждая, что природа как отдельный от человеческой культуры мир представляет собой не более чем образ, лишенный содержания, а следовательно, и смысла. Кронон считает, что такое разделение не только отчуждает нас от собственной планеты, но и скрывает, что мы, по сути своей, животные, скопления клеток, коллективные и связанные друг с другом живые существа. Все организмы постоянно меняют наш мир таким образом, чтобы он лучше отвечал их нуждам: термиты строят термитники, слоны валят деревья, побеги кудзу оплетают покинутые дома, а пастухи и овцы вместе утаптывают траву. То, что мы называем природой, во многом становится результатом этих мелких изменений и корректировок. Нет ни какой-либо единой сущности, ни первобытного состояния, которое можно выделить и назвать «природой», поскольку природа – это все и ничего.
