– Я верю в Творца, верю в жизнь после смерти, верю в Святой Дух. Я верю во все это так глубоко, как вообще возможно, – сказал он. – Обрати внимание, я не утверждаю, что ты не прав. Ты можешь верить во что хочешь, но у меня есть право верить в то, что я хочу. Чего ожидать от старика, который вырос в религиозном обществе, где все знали, что такое хорошо и что такое плохо?
К этому времени жара заключила нас в душные объятия. Мухи запутывались у Эберхарта в бороде. Стало слишком жарко, чтобы спорить, а нам предстояли долгие мили пути, поэтому воцарилось неловкое молчание. Мы оба обрадовались, когда добрались до следующей остановки в ресторанчике на стоянке грузовиков и уселись на прохладные пластиковые стулья. Семья из четырех человек отдала нам остатки луковых колец, картошки фри и половину бургера. Через пять миль мы остановились в следующем кондиционированном оазисе. За соседним столиком сидела мать с двумя неугомонными сыновьями. Мальчишки молча уставились на Эберхарта, когда он прошел мимо, но быстро забыли о нем и продолжили мучить друг друга.
Уставшая мать, которая помогала в магазине, сказала нам, что по этим краям с 2005 года прошло два урагана и магазин оба раза затапливало. Страховку от наводнения больше не оформляли, поэтому каждый раз при приближении урагана они складывали все товары в грузовик и пытались обогнать стихию.
– Но потом вы все равно возвращаетесь? – с любопытством спросил Эберхарт. – Невероятно.
Женщина объяснила, что ураганы не предсказать.
– Они приходят бессистемно.
Прошлый ураган оставил ее велосипед на лужайке – ровно там, где он и лежал, – но старую стиральную машину забросил в болото за домом. Сидя там, я представлял, как живется людям в таких нестабильных и сложных условиях. Интересно, я бы в таком случае поверил в мстительного и капризного Бога или убедился бы, что Бога нет?
Однажды я читал исследование, в котором говорилось, что именно в этом округе Луизианы – который, по прогнозам ученых, сильно пострадает от подъема уровня моря и учащающихся штормов, – более половины жителей не соглашалось с мнением научного сообщества о том, что человеческая деятельность меняет климат. Эберхарт тоже был настроен скептически. («Здесь нужна слепая вера», – отметил он.) И правда, пока я сидел там, где регулярно бушевали ураганы, мне слабо верилось, что мы, крошечные человечки, можем радикально изменить планету, которая вечно швыряет нас из стороны в сторону, как муравьев. Словно мы обидели одного из богов.
Мы все дети ландшафтов. Сначала мы узнаем о мире там, где растем, и этот мир оказывает влияние на наш язык, наши убеждения и ожидания. Я вырос на берегу озера Мичиган, среди глубоких оврагов и стриженых лужаек, где человеческий гений изменил русло реки Чикаго и превратил прерии в кукурузные и бетонные поля. Эберхарт вырос на северо-востоке Озарка, в суровом краю, где странствовал Мериуэзер Льюис и орудовал Джесси Джеймс. Там некогда добывали свинцовую руду, которую возили на быках, пока она не иссякла и людям не пришлось возделывать кислую почву, чтобы хоть как-то прожить. Эта женщина с детьми жила в месте, где летом или осенью нагрянувшая без предупреждения туча могла перечеркнуть их жизни.
Когда мы покинули магазин, солнце клонилось к горизонту. Мы пошли по обочине, надеясь найти сухое место для ночевки. Сначала мы осмотрели участок за стоящей на сваях пожарной частью, а затем – за кладбищем «Вход в долину». За могилами Эберхарт заметил небольшой островок виргинских дубов. Он ловко перепрыгнул через колючую проволоку и пригнулся, чтобы пройти под узловатыми ветвями.
– Красота! – крикнул он.
Дубы образовали тенистую рощу, устланную изящными шуршащими листьями. Мы быстро разбили лагерь и укрылись в своих нейлоновых коконах, спасаясь от тучи комаров. Я вспомнил слова Ламара Маршалла о том, что стиль Эберхарта «противоречит чертовой сути пребывания в лесу». Мы нашли уголок дикой природы, где мало кто вообще ночевал, и этот уголок был чудесен. «Человек с чистым сердцем и открытым разумом найдет природу в любой точке земли, – сказал поэт Гэри Снай-дер. – Планета – дикое место и всегда таким останется».
* * *
Концепция дикой природы, по мнению Уильяма Кронона, также иллюзорна. Он пишет, что дикую природу слишком часто считают райским уголком, где можно спастись от современного мира, – «tabula rasa, которая предположительно существовала до того, как мы начали оставлять свои следы в этом мире». Это наша фантазия и наш запасной план: мы прощаем загрязнение местных водоемов, пока Йеллоустоун остается в первозданном виде. «Представляя, что наш истинный дом находится в дикой природе, – пишет Кронон, – мы прощаем себя за дома, где живем на самом деле».
Но Кронон утверждает, что в отличие от понятия «природы», которое сужает наши представления о мире, понятие «дикой природы» может их расширить. В дикой природе мы видим мир поразительной сложности, который существовал до нас и всегда будет упорно противостоять нашим попыткам его упростить. «Напоминая нам о мире, который создавали не мы, – пишет Кронон, – дикая природа учит нас безграничному смирению и уважению при столкновении с другими существами и самой землей». (И этот урок, по мнению Кронона, «важен не только для людей, но и для (других) природных объектов». Таким образом, его «дикая природа» и «чувство сопричастности» Шелера оказываются, как ни странно, родственными понятиями.)
На ферме земля в узком смысле определяется тем, какую выгоду она приносит фермеру: он видит не более чем злаки, почву, грозовые тучи, вредителей и долги. Но определяющая характеристика дикой природы – ее необузданность: это земля, которую мы оставляем дикой. Дикая природа всегда была там, за забором, а не здесь, не дома. Она открыта всем и никому не принадлежит. Никто не может утверждать, что изучил ее полностью. Многие годы она служила домом всевозможным пророкам, исследователям, аскетам, отверженным, бунтарям, беглецам и чудакам. Одни, как Мьюр, считали ее священной; другие, как пуритане, находили ее ужасной. Но никто не может надеяться полностью постичь ее: она навсегда останется за пределами нашего понимания. Возможно, именно поэтому дикая природа, воспетая Торо, – «эта бескрайняя, неукрощенная, грандиозная Мать», – сумела сохранить свою необыкновенную силу в нашем секуляризованном и постнатуралистическом обществе. Хоть на заснеженной вершине, хоть в тенистой роще – в дикой природе и сам я, и Эберхарт, какими бы разными мы ни были, чувствуем, как на нас проливается всепроникающий свет.
В диких местах в голову приходят дикие мысли. Там мы прикасаемся к границам непознанного и позволяем другим живым существам жить по-другому. В конце своего очерка о дикой природе Кронон делает смелый вывод, что нам необходимо понять, как вдохнуть это чувство дикости в человеческий ландшафт – например, разглядеть дикую сущность деревьев у себя во дворе, – и переосмыслить свое представление о дикой природе таким образом, чтобы в ней нашлось место и для нас. По его мнению, следующий прорыв в нашем экологическом сознании произойдет, когда мы «отыщем золотую середину и включим все эти вещи, от города до дикой природы, в понятие „дом“».
