Чудо не происходит. Я всё помню.
Не глядя, нахожу телефон в одеяле и одним глазом смотрю на экран, где время перевалило за пять. Пять вечера. Будь я проклята. Это почти половина суток. Ровно эту половину суток мое сознание и тело решило упорно притворяться мертвым. Я даже не просыпалась, что совершенно удивительно. В общем чате с девочками больше сотни сообщений, помимо них, экран украшает пропущенный от мамы. Какое счастье, что нет ни одного незнакомого или знакомого номера с работы. Вероятно, эти выходные отдыхаю не только я. Девочкам желаю доброго утра, в котором не скрываю иронии и переключаюсь на звонок от мамы.
– Ты совсем заработалась, – звучит через динамик ее мягкий голос с толикой хрипотцы, что расстраивает и болезненно пронзает сердце.
Стараюсь не терять дух и не показывать уныния, которое появилось внезапно.
– Я совсем заотдыхалась, мам, – с улыбкой, констатирую я. – Я в Нью-Йорке.
– Ого!
– Да, – продолжаю, чтобы она не разговаривала много, хотя чем дальше, тем дольше хочется слышать её мелодичный голос, который может пропасть в любую секунду. – Решила оставить всё и вырваться. Я только проснулась, потому что девочки выжали меня.
– Ты не должна забывать, что ещё молода. Не губи и не трать напрасно дни на четыре стены. Ри, ты можешь…
– Знаю, мам, не надо. Всё хорошо. Ты же сама говорила, что любимое дело должно приносить удовольствие, а не только прибыль. Мне нравится, столько всего происходит.
– У других… – печально завершает она.
Моя улыбка становится краше.
– Не правда. Я чувствую себя частью этого, всё моих рук дело, и я счастлива, потому что делают счастливыми других.
– Ты не хочешь знать, что возвращаешься домой, где ждут?
– Я хочу знать, что у тебя всё хорошо. Это всё, что я хочу знать. Как проходит терапия?
– Ри, ты много об этом думаешь, я не хочу…
– Чтобы ты волновалась, да, знаю. Ты всегда это говоришь.
– Мне отведено столько, сколько потребуется, нет необходимости держать меня.
– Ты говоришь глупости. Я хочу, могу и буду стараться для того, чтобы ты не сдавалась.
– Но это же не конец.
– Я хочу набирать твой номер и знать, что услышу твой голос.
– Рано или поздно кто-то не возьмёт трубку.
Моё мрачное настроение становится ещё мрачнее.
– Не говори так.
– Это жизнь, рано или поздно все уходят.
В горле начинает саднить, и я изо всех сил стараюсь не терять силу духа.
– В моих возможностях сделать так, чтобы было поздно. Ты нужна мне. Я не могу тебя потерять. Это… это не честно!
– У тебя есть папа, ты не останешься одна.
– Но это не то, мам! Ты же знаешь, что это не то, он не понимает. Не поймёт. Он же мужчина. У него другая природа, другие мысли.
– Он понимает, просто по-своему.
– И считает меня маленькой девочкой, которой ещё нужно сделать хвостики, повесить на плечи рюкзак и отправить в школу.
– Каким бы возрастом не была дочь, отцы всегда будут считать её своей маленькой девочкой.
– А наш ещё может посадить меня под домашний арест.
– Только ради благих целей, – с улыбкой в голосе, смягчает она.
– Мам, мне двадцать пять. Я не маленькая девочка, у меня… Господи, у меня было четверо мужчин, а он всё ещё думает, что на меня можно надеть нимб и ангельские крылышки с пыльцой, как было в третьем классе.
– Пусть думает, что было только два.
– Ты говорила, что врать не хорошо, – смеюсь я.
– Ради благих целей можно.
– Но мы-то знаем правду. Тебе не стыдно врать ему в глаза?
– Я вовсе не лгу, Ри. Он не спрашивает, а я не спешу доносить.
– Очень хороший аргумент в защиту, мам. Если скажешь это в суде в знак защиты, они возьмут перерыв, чтобы посмеяться. Возможно, он вообще думает, что я заклятая девственница, а с Йеном и Райном ничего не было, кроме поцелуев в щёчку.
– Вряд ли он так думает, только если старается себя убедить. С твоим папой шутки плохи.
– Мне ли об этом не знать. Он направит пушку на любого, кто приблизится к моей детской комнате. Я даже не могу привести парня домой.
– Ты уже приводила, Ри.
– Да, Йена он чуть ли не пристрелил, а Райн спал в другом конце коридора от меня, и, если бы он только сделал шаг в сторону моей комнаты, тоже мог быть убитым. Это невыносимо.
– Он просто оберегает тебя, Ребекка.
– Но нельзя делать это так яро. Я же не немая, слепая и безрукая.
– Он не хочет, чтобы тебе сделали больно.
– Ладно, всё равно нет смысла это обсуждать. Папа не изменится, я не выйду замуж, потому что ему заранее не понравится мой будущий муж. Я даже не смогу родить, потому что, Боже упаси, он может подумать, что я занимаюсь сексом. Сексом, мам! Я должна верить, что меня принёс аист.
Слушаю её смех и настроение делает новый взлёт. Даже если мой монолог был местами грубым, жалким и с толикой обиды, он того стоил, ведь мама смеётся. Как только выяснилось, что у неё рак голосовых связок, я начала больше ценить её голос. Любое слово, что она произносит, стараюсь запомнить и отложить в сознании. Мне вовсе не хочется думать о плохом, и поэтому я отметаю скверные мысли. Она тут. Я могу её услышать, увидеть и обнять, стоит только приехать домой. Это уже само по себе очень много и бесценно. Она мой лучший друг. Никто не знает меня так, как она. Я доверю ей всё. Абсолютно каждый секрет, мысль, происходящее. Всё, что присутствует в моей жизни. Только теряя или уже потеряв можно оценить масштаб ущерба. У моего нет цены. Я могу держать её рядом столько, сколько это возможно; столько, сколько в моих силах.
– Давай отвлечемся. Как провела время?
– Это постыдно, мам, – хихикаю, прикрывая лицо ладонью, будто она может видеть меня и, тем самым, смутить.
Мама поддерживает мой смех.
– Что ж, ты говоришь четыре, значит, не так постыдно.
– Но мы выпили столько, что это можно считать преступлением.
– Ты сейчас в своей кровати?
– Теоретически, да, я за неё заплатила. Я в своём номере.
– Тогда, не так постыдно.
– Ладно, но мы выпили очень и очень много. Наверно, перепробовали все названия коктейлей в барной карте.
– Временами нужно терять контроль, особенно тебе.
– Мне уже не восемнадцать, чтобы его терять, наоборот, всё нужно держать под контролем. Не хочу быть той, за кем папа закрывает тюремную камеру.
– Глупости, – отмахивается мама. – Ты сама это придумала.
