– Правда ведь похож на шейха?
Я переспросил:
– На шейха?
– Да, с этим белым платком у головы – как в куфии.
И я посмотрел: действительно, вокруг лица – белый шелковый платок, прикрывающий шрамы за ушами. И само лицо: оплывшее, точно из воска, чуть синеватые веки, чисто выбритый, скошенный влево подбородок, бумажная лента на лбу. И еще застегнутая до последней пуговицы рубашка, иконка в руках, связанных тонкой полупрозрачной ниткой, белый костюм из неведомой ткани – дешевой, будто жеваной, с мохрами на швах – когда я последний раз видел отца в костюме? Я перевел взгляд на пиджак с бутоньеркой: никогда.
Пазик выехал на мост. Ольга Павловна все учила Веру хоронить, мужичок обсуждал с двумя в комбинезонах, как ехать от Нового Федяковского до Старого, – я так и не понял, в чем загвоздка. Бабушка еще раз сказала:
– Нужно в кафе позвонить, – и уже полезла за телефоном, но вдруг передумала и опять отвернулась – опять уставилась на платок вокруг отцовской головы. Я решил позвонить сам, но вспомнил, что не знаю куда. Затем вспомнил, что должен был взять гвоздики, с облегчением обнаружил их у Веры; стал смотреть в окно – чтобы только не видеть ни гвоздик, ни гроба, ни пазика: река текла под мостом лениво – будто вовсе не текла. Мне показалось, что вот сейчас, в эту самую секунду что-то случится – не может не случиться: ветер опрокинет мост, и поползет с холма березовый лес, и зачернеет трещина в поверхности воды – а дальше? – вскинется рука, сверкнет клинок, проснется рыцарь в хрустальной гробнице. Но ничего не случилось; я тронул бабушку за плечо – она повернулась. Я напомнил:
– Ты хотела позвонить.
– Куда?
– В кафе.
Бабушка закивала:
– Да, нужно позвонить, – и достала телефон. – Слушай, одиннадцати нет, и ехать осталось минут десять. Интересно, смогут раньше отпевание начать?
Я пожал плечами.
Я не знал, что в Федяково есть кладбище, никогда не был на могиле у деда – даже на похоронах его не был: это была среда, конец четверти, контрольная по геометрии – да и о существовании деда я узнал чуть ли ни в день похорон. Для меня Федяково начиналось и заканчивалось огромной, тысяч на сто квадратных метров, «Мегой»: фрикадельки в «Икее», пластмассовый каток, бесплатный автобус, переполненный в любое время дня и ночи, в любое время года. Я смотрел в окно: «Мега» виднелась краешком вдалеке – уже пошарпанная, поднадоевшая, с полупустой парковкой. Где же кладбище?
– Там, – ответила бабушка и показала в другое окно. Через шоссе от «Меги» тянулся синий строительный забор – и вдруг мелькнул куполок часовни: простой, безо всякого золота, кажется, жестяной. Действительно, кладбище – но просто повернуть нельзя: мы проехали еще метров триста до виадука, развернулись, съехали с шоссе на узкую грунтовую дорогу. Завиднелись ворота и небольшая сторожка; я спросил у бабушки:
– Оно?
– Нет, это Старое, – ответила бабушка. – Новое – дальше.
Опять синий забор, опять ворота со сторожкой; пазик повернул, из сторожки вышел охранник, что-то спросил у водителя, что-то проверил в списке, выуженном из нагрудного кармана. Наконец пазик въехал в ворота, встал у часовни. Ольга Павловна решительно объявила:
– Приехали, – и тут же открылась дверь, и все вышли на воздух.
– Я цветы в автобусе оставила, – сказала мне Вера.
И, заметив у меня фотографию, добавила:
– И ты бы снимок оставил – на отпевании ни к чему.
Я вернулся, оставил. Увидел, как мужичок в пиджаке подталкивает гроб к люку, как двое в комбинезонах ловят его с другой стороны. Отвернулся, вышел. Ольга Павловна поправляла чепец. Вера повязывала косынку, черную, из ужасно засаленного шифона, – видно, позаимствованную в часовне. Нина свернула на голове шейный платок, мама ничего вертеть не собирались. Бабушки нигде не было: наверное, вошла.
Внутри часовня оказалась еще невзрачнее, чем снаружи: пластиковые панели под мрамор, линолеумный пол, натяжной Иисус над головой, замазанное черной краской окно – и две знакомые подпорки перед алтарем. Бабушка (в руках – какие-то бумажки, на голове – платок) стояла у небольшой витрины в углу, рядом – служительница, закутанная с головы до пят в черный сатин. Сразу за мной в дверь на мужичковых плечах вошел гроб: опустился на подпорки, ногами к иконам, – занял едва ли не треть часовни. (Похоже, напрасно Ольга Павловна передумала прощаться с отцом у подъезда – как ее тут уместишь?)
Бабушка позвала меня, спросила:
– Есть у тебя мелочь? Свечи надо купить.
Я достал пятьсот пятьдесят, бабушка взяла полтинник, отдала служительнице. Служительница отсчитала сдачу (четырнадцать рублей) и свечи (пять штук). Свечи тут же забрал мужичок в пиджаке. Я заметил, что по углам гроба появились небольшие подсвечники: мужичок вставил в каждый по свече, а пятую – чуть тоньше остальных – вложил отцу между пальцев.
– Батюшка будет в двенадцать, – сказала служительница. – Не забудьте его поблагодарить.
Бабушка не поняла или сделала вид, что не поняла:
– То есть поблагодарить?
Служительница сделала измученное лицо:
– Ну, сколько не жалко, – и отвернулась к витрине. Бабушка бросила бумажки и монеты в сумку, еще проверила что-то в карманах. Попросила:
– Дай все-таки пятьсот. У меня только тысяча – тысячу жалко.
Я дал пятьсот. Хотел дать заготовленные сорок пять, но решил, что теперь уж точно не время.
– Спасибо, – кивнула бабушка. – Скажу всем, что придется ждать, – и вышла.
Я остался: смотрел, как служительница выдвигает из-за витрины деревянный аналой, как ставит его в головах у гроба, как ищет страницу в молитвослове, как наполняет кусочками ладана маленькую вазочку – вазочка напомнила мне пиалу с нугой. Заглянула старушка – видимо, приехала к кому-то на могилу, хотела заодно поставить свечку: начала с порога креститься, но заметила гроб – и тотчас пропала. Мужички, доделав дела, тоже пропали – мы остались в часовне вдвоем. Служительница еще какое-то время занималась витриной, потом повернулась ко мне:
– Можете пока записочки написать.
– Кому? – удивился я.
Опять измученное лицо:
– Поминовения подать. Вон там бумажки и ручка, – и показала на незаметную полочку у выхода.
Я не собирался ничего писать, но решил сказать бабушке и остальным. Бабушка и остальные скучились за углом, в тени часовни, – только мама с телефоном у уха ходила вдалеке, метрах в ста, иногда заглядывая в надгробия или срывая листик с куста сирени; ветер доносил обрывки фасадов, отделматериалов, погонных метров. Было душно, воздух лип к лицу, как паутина, – все-таки собирался дождь: горизонт посерел. Я сказал громко, чтобы все слышали:
– Там можно поминовения подать.
Ольга Павловна (разумеется) спросила:
