Понятно.
Я встал, отыскал в аптечке градусник: тридцать семь и три. Выпил какой-то растворимой бурды, прополоскал горло. Обнаружил, что мама увезла зубную щетку и дезодорант. Съел котлету с рисом. Еще раз вымыл пол под комодом, чтобы не пахло огурцами. С полчаса мучил «Чевенгур» – без особой цели, выхватывая отдельные фразы, до того причудливые, что воспринять окружающий их текст казалось невозможным. Съел две черносливины из пачки. Написал Серёже про тридцать семь и три. В ответ эсэмэска: напоминаем, что четырнадцатого числа с вашего счета… – в общем, мертвого заебут. Полез в рюкзак за картой, обнаружил в бумажнике чек: выдано сорок пять пятьсот пятьдесят, остаток – ноль. Зачем-то дважды прочитал телефон банка. Затем – ощущая спазм где-то рядом с желудком – проверил джинсы. Пусто.
В следующие пятнадцать минут вытряхнул рюкзак, перерыл комод и шифоньер, перевернул матрас, опять проверил джинсы – денег не было. Схватил с полки «Золотого теленка», в котором давно, лет семь назад, хранил официантскую зарплату. Открыл, разглядел на форзаце карандашные цифры: две семьсот, четыре двести, шесть пятьсот. Пролистал. На мгновение замер, забыв ладонь между страниц. Взглядом снова нащупал джинсы – повисшие на спинке стула синие ноги с вывернутыми пятнами карманов. Бросил «Теленка» под стол.
Наконец позвонил Серёже:
– Погоди про свой дрищ. Я сорок пять штук проебал.
Серёжа переваривал с минуту. Потом стал перечислять: Ошарская, загс, скамейка над съездом, причал, такси. На «такси» меня осенило:
– Серёжа, спустись посмотри в машине.
– Нахуй я с тобой связался, – сказал Серёжа.
Я сел за кухонный стол, положил телефон перед собой. Через минуту, устав смотреть в экран, взялся за пачку чернослива. Прочитал в углу: чернослив – не только лакомство, но и вкусное дополнение к чаю и кофе. Какое-то время думал о двух вселенных, двух полюсах – высоких лакомствах и презренной херне к чаю. Представил, как они делят бабушкину пиалу, как гонят друг друга с магазинной полки, теснят в буклете «Пятёрочки». И тут чернослив – этакий ребенок Ромео и Джульетты, рожденный, чтобы прекратить вражду, примирить непримиримое…
– Тут твои сорок пять, под сиденьем, – сказал Серёжа. – Отмоешь – и как новенькие.
И тут же:
– С тебя коньяк.
Я доел чернослив, затем – котлеты. Прислушался к бурчанию в животе; решил, что все еще голоден. Вскипятил воду, бросил в нее пельмени. Смотрел, как они всплывают, болтаются у краев бурлящей кастрюли. Позвонил бабушке.
– Нашла дубленку – он ее не носил почти. Раз или два надевал – и всё. Не нужна тебе?
Я сказал, что приеду вечером: сейчас – горло, тридцать семь и три.
– Ну так совсем не приезжай. Я опять не спала – еле живая. Два часа с чемоданом возилась, теперь вот за шкаф принялась – а ничего не соображаю.
Я хотел спросить: как она – одна против шкафа? – но она опередила:
– Со мной Миша. Еще постельное разберем – и хватит на сегодня.
И тут же:
– Если делать нечего, приезжай, конечно. Поесть что-нибудь придумаю. Миша черешню купил.
Я пообещал что-то невнятное. Потом позвонил маме: в купе душно, пахнет яйцами, соседка сверху бубнит кроссворд. Отправил письмо в универ: умер отец, пришлось уехать. Написал кадровичке, попросил три дня отпуска. Почти взялся за эссе, открыл задание, заметил срок сдачи: в среду. Выдохнул, закрыл почту – успеется. Опять взялся за «Чевенгур». Нашел такое: «Человек – это не смысл, а тело, полное страстных сухожилий, ущелий с кровью, холмов, отверстий, наслаждений…» и так далее. Подумал, что страстные сухожилия – это вряд ли; что человек – тело, полное пельменей. Повторил про себя: полное пельменей. Решил, что пора на воздух.
Дошел до ларька на углу винзавода, купил кофе в автомате. Вернулся во двор, сел глядеть на людей, выползающих из подъездов по двое, по трое – наверное, на концерт: ложкари, нацгвардия, Егор Крид. Вот женщина с бутылкой пива, вот маленькая девочка, обсасывающая огрызок яблока. Вот дед в пиджаке с выпученными локтями, еще один дед, плюющий на расческу, еще девочка – с гипсовой манжетой на запястье. На детской площадке раскорячилась газель: четыре фарика снуют туда-сюда с коробками, мешками, обломками какой-то мебели. Наконец коробки кончились, и газель, выпотрошенная, пятится к арке, еле втискивает свое брюхо в узкий проезд. Один из фариков кричит водителю на своем, на фариковом наречии: ma chérie, à la folie – или как там; девочка, вздрогнув, роняет огрызок, наклоняется поднять – мать едва успевает ударить по курчавому затылку. Вот гаражные ракушки, сгорбившись, пытаются затеряться между трансформаторной будкой и мусорными баками. Вот доска с объявлениями, на которую никто никогда не смотрит. Вот кошка, вся в лиловых катышках чертополоха, вот обязательный хулиган, приманивший кошку мороженым и прописавший ей ботинком по хребту, вот старухи, вот разбитые качели, вот сгнившая куча прошлогодней листвы, вот дети на трехколесных «Малышах», вот собаки. Я вдруг подумал, что ненавижу их всех – собак, детей, старух, что кофе кончился и хочется еще, но не хочется идти через двор, а затем через улицу, что осталось, пожалуй, одно-единственное желание – не сделать ни шагу по этой земле, больше ни секунды не пробыть в этом городе. Я позавидовал отцу, не стерпевшему такой жизни, разменявшему ее на забвение, а после – на смерть, на красоту того света, в которую, должно быть, верил, в которую несложно поверить, просто выглянув в окно. Я понимал, что не справлюсь и не договорюсь с этим безотчетным, бесконечным омерзением; что началось оно не с собак и не с девочек; что виной всему – почти потерянные сорок пять тысяч и та странная отрешенность, с какой за четверть часа была перевернута комната (почему отрешенность? – неважно, пусть так – как ни назови, всякое название неточно: слова вообще редко бывают точны); что за отрешенностью, за наблюдением собственных метаний как бы со стороны, за равнодушным чтением слоганов с пачки чернослива пришла – всегда приходит – единственная мысль: о, как был прав библейский Ирод! пусть бьют младенцев в Вифлееме и во всех пределах его! И приходится ступать, волоча за собой эту ненависть, эту пудовую тень, и жалеть, что отказал вчера полосатику, что теперь не просрусь заодно с Серёжей и не выблюю из своей жизни всех девочек, все страстные сухожилия, всех ложкарей и золотых телят, все пельмени, дубленки, коробки, огрызки, обломки.
Ларек на углу закрылся: праздник, хули, – в шесть по домам. Дошел до закусочной у дальней проходной: восемь столов, холодильник с газировкой, жирный запах масла. В углу двое парней делят пиццу с колбасой. У барной стойки – официантка: дешевый желтый тональник, несимметричные стрелки, во рту лениво полоскается жвачка. На мой вопрос, какой есть кофе, – снисходительный кивок на меню. Купил американо, сел у окна, залип на КВН в телевизоре. Команды были те же, что и десять лет назад: может, повтор, а может, с нулевых телевидение нисколько не изменилось.
(Вспомнил забавную историю – то ли анекдот, то ли реальный случай: у хабаровчан есть свой бронзовый Ленин, а под Лениным – постамент. На постаменте – обрыдлая ленинская цитата: коммунизм есть высшая стадия чего-то там. Лет сорок назад безбашенные хабаровские кавээнщики сняли Ленина в своем ролике, предварительно заклеив или замазав половину букв, – и советский телеэфир украсила замечательная фраза: коммунизм есть в сша.)
