Двое парней в углу натянули ветровки и ушли, я остался один. Какое-то время рассматривал двухсотку, зеленевшую из-под тарелки, потом – бегающую по корке муху. Потом опять увлекся кавээном; дело шло к развязке: Масляков смотрел на сцену устало, улыбался через силу – хотел уже раздать КиВиНы и пойти домой. Официантка тоже хотела домой: в полвосьмого она без предупреждения выключила телевизор, без двадцати восемь – свет над баром. Без пятнадцати мимо меня прошуршал повар – в дождевике, с пакетом мусора. Я поднялся, вышел к проходной, повернул было к арке, вспомнил, что остался без дезодоранта и зубной щетки. Решил дойти до «Пятёрочки»: лень, конечно, – но нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам.
Кроме щетки и дезодоранта, взял пакетик миндаля и шардоне по акции. Из пяти касс не работали четыре, я встал в конец единственной очереди, отметил – со странным удовлетворением, – что без шардоне не обошлась ни одна корзина. Кассирша, уныло-заспанная, все делала медленно: медленно брала товар с ленты, медленно водила штрихкодом у сканера, медленно пересчитывала купюры. Я полез в телефон – кадровичка разродилась прискорбнейшим письмом: какое горе, всем сил, идите в отпуск, отпускные завтра. Я начал отвечать: спасибо, с отпускными не срочно, – как вдруг мужик сзади преувеличенно закашлял. Я обернулся, посмотрел, как он кивает мне на пустую ленту: дескать, вываливай свое шардоне. Я вывалил, вернулся к письму – и тотчас выхватил с экрана слова: пистолет, Бабу, вокзал. На секунду будто кончился воздух, я судорожно пролистал в начало: «Будет время – прочитай, скажи, что думаешь». Ниже: «Я пытался перейти от Парижа-открытки к подворотням, от одиночества – к толпе». Еще ниже – файл: «Угловая комната. docx». Я открыл – машинально, не до конца понимая, что это и как тут оказалось. Маленький кинотеатр на бульваре Сен-Жермен: сколько мы прошли, Марсьенн? —
– Кажется, он оглох.
Снова кашель за спиной – я оторвался от променадов и мотыльков, понял, что кассирша третий раз спрашивает с меня паспорт. С секунду подумав, ответил:
– Паспорт остался дома.
Кассирша – было что-то знакомое в ее лице, что-то давно позабытое – хмыкнула, убрала бутылку под ленту:
– Тогда вино у меня останется. С вас двести восемьдесят.
Я хотел возразить, сказать о своих двадцати шести, о женском и – особенно! – мужском наборе, об очевидных причинах напиться. Но вспомнил про мужика с его натужным кашлем, про очередь, еще раз всмотрелся в лицо кассирши, неподатливое, неумолимое, – и, в общем-то, смирился. Пусть останется, пусть двести восемьдесят.
– С праздником, – сказала кассирша, отрывая чек.
Я встал на крыльце, набрал в рот миндаля, вернулся к почте. Еще одно письмо от кадровички: новая порция соболезнований, какой-то расчетный лист и копия приказа – и откуда она взяла этот приказ в выходной в восемь вечера?! Скопом пришли сообщения: Серёжин понос отступил, у Полины сердце не на месте, мама дочитала Бегбедера, а до Астрахани еще с полсуток.
– Вы не обижайтесь, – сказала рядом кассирша. – Правила такие. Штраф – полмиллиона.
Она стояла, цепляясь пальцами за сигарету, прилипнув спиной к витрине, к плакату с пятью сырками по цене четырех. И опять что-то знакомое в ее лице – и в памяти школьный сортир и остановка у Оперного – ну нет, так не бывает – хотя чего только не бывает, всякое бывает, да.
– Настя? – спросил я.
– Настя, – ответила Настя.
Выходит, Серёжа не врал: постарела на десять лет – это тогда, на втором курсе, а теперь, пожалуй, на все двадцать. Располнела, как-то выцвела: волосы серые, лицо землистое. Только жилет «Пятёрочки» ярко-зеленый – как одолженная Фариком футболка.
– Думала, ты в Москве.
– Да, в Москве.
– А что здесь?
– Отца хоронил.
– Соболезную.
Не ты одна.
– А Москва?
– Что Москва?
– Лучше?
– Так же. Везде одно: люди.
– Так там людей сколько…
– Ну, миллионов двенадцать.
– Многовато.
Их и тут многовато.
– Работаешь?
– Там?
– Ну да…
– Там работаю.
– А учился здесь?
– Учился здесь. И там учусь.
– И там тоже? На кого?
– На филолога.
– А здесь? Здесь тоже ведь на филолога?
– Нет, в инязе.
– Разве не одно и то же?
Ну здравствуйте.
– И надолго?
– Что надолго?
– Ну, приехал надолго?
– До девятого дня останусь.
– Ой, прости, опять про это. Вопросы – один хуже другого.
– Да перестань, всё нормально с вопросами.
– А с тобой? Нормально?
– Вроде нормально. Мы с отцом почти не общались. Больше за бабушку боюсь.
– Да уж, понятно.
А раз понятно, так и прощаться пора.
– Ты прости еще раз за бутылку – но без паспорта никак: пусть мы с одного класса, пусть даже брат с сестрой. Я самой себе без паспорта не продам – надо мной две камеры, и еще слушают через кассу.
– Ладно, я уже забыл.
– Ну, ладно так ладно. А то домой пойду – возьму. Я запомнила которое.
– Еще бы не запомнила.
– Да, до следующего вторника все одно пьют. Ну, так взять?
– Не знаю. Нет, наверное. Когда еще ты пойдешь – я давно дома буду.
– Прямо сейчас и пойду. У меня смена до шести, а уже полдевятого.
И не возразишь – и хера с два отвяжешься. Вино – зло: опаснее холеры, точно.
Настя вышла через полчаса, в руках – пакет с тревожной пятеркой на боку. Вместо жилета – рыжий плащик, на голове – берет. Я успел замерзнуть, возненавидеть все на свете, пакет из ее руки чуть ли не вырвал – и едва сдержался, чтобы тотчас не бросить его в грязь за крыльцом. Вместо этого бросил к бутылке щетку и дезодорант, развернулся и пошел вдоль витрины.
– Погоди, ты домой?
– Домой. Куда ж еще.
– А чего ты? Там праздник: поет кто-то, салют. Погода, правда, не очень.
– Нет, ну какой салют…
– Блин, прости, я – дура дурой. Разве тут до салюта.
– Да нет, не в этом дело. Просто, ну… Чего там делать?
– А дома чего?
Дура дурой – это в точку.
– Ты обиделся, что ли?
– С чего бы?
– Ну не знаю. Может, собиралась долго.
– Не обиделся я. Только замерз и домой хочу.
– А я думала, дойдем до Минина – на полчаса хотя бы.
