Пардейро бросается в подворотню, меж тем как упавший исходит кровью. Идти дальше, не сворачивая, – это самоубийство, и в течение десяти томительных секунд рассеивается его самообладание. Мозг, будто съежившись, отказывается работать отчетливо. В растерянности лейтенант смотрит на солдат Владимира, оказавшихся в том же положении, а обернувшись, видит и своих взмокших от пота легионеров: они скорчились у трупов своих убитых товарищей и стоически ждут следующего приказа. Вот это и называется «командовать», думает он: приказывать другим совершить невозможное и платить за это их жизнями. Но вместе с тем – заботиться о них и постараться сберечь как можно больше этих самых жизней.
– Назад! – решается он наконец. – Отходим!
«Черныши», теперь не прикрытые пехотой, уже продвинулись метров на десять вперед. Пардейро бессильно наблюдает, как удаляются танки, и не может предупредить, что они остались одни. В этот миг в клубах дыма из-за низкой каменной ограды, стоящей в отдалении и на другой стороне улицы, вырастает одинокая фигура. С чем-то вроде бутылки в руке.
Хулиан Панисо ни о чем не думает, ничего не ощущает. Его не пугает даже посвист пуль, то и дело завершающийся ударом. Война воспринимается глазами и ушами, и всем своим существом он сосредоточен на этом. На том, чтобы видеть и слышать. Так – неполно, но остро – воспринимает он окружающий мир, покуда, выбравшись из сарая под открытое небо, ползет наружу вдоль ограды, идущей параллельно улице. Его ведет инстинкт опытного бойца, им руководят рефлексы, отточенные и доведенные до совершенства двумя годами опасностей и тревог. Взмокший от пота подрывник движется медленно, стараясь не обнаружить себя. И чувствует позади присутствие юного Рафаэля, который с бутылками в руках ползет следом, отталкиваясь от земли локтями и коленями.
Панисо останавливается. Рокот моторов и лязг гусениц уже совсем близко. Меньше десяти метров, прикидывает он. На дистанции плевка. Немного приподняв голову, он с тревогой всматривается в окна ближайшего дома. И опасается, что вот-вот там появится фашист и изрешетит его очередью. Но ребята, прикрывающие подрывника сзади, знают свое дело. Поверх голов Панисо и Рафаэля идет плотная завеса огня: пули клюют стену, отколупывают штукатурку, расщепляют деревянные рамы. Если в окне и вправду притаился фашист, то надо быть сумасшедшим, чтобы высунуться.
– Приготовься, Рафаэль.
Спорыми привычными движениями и с тем же спокойствием, с каким в былые времена закладывал динамитные шашки в шпуры в сотнях метров под землей, подрывник расстегивает подсумок на поясе и достает гранату. Потом открывает складной нож и, прижав большим пальцем чеку, отсекает четыре витка предохранительной тесьмы. Теперь, когда будет выдернута чека, а граната – брошена, любое столкновение приведет в действие ударный механизм.
Крепко держа гранату в левой руке и большим пальцем прижимая чеку, Панисо оборачивается к напарнику:
– Подай бутылку.
Рафаэль выполняет приказ. На мгновение напряженные глаза ветерана встречаются с испуганными глазами новичка. Панисо отдает ему должное: парнишка хорошо себя ведет.
– Если промахнусь, дашь мне вторую. Понял, малыш?
– Понял, дедуля.
– А если упаду, бросишь сам.
– Я?
– Ну а кто же, черт возьми? Здесь больше никого нет.
Паренек кивает, обретя наконец решимость, хотя подбородок у него подрагивает. Хулиан Панисо на миг-другой, не больше, обращается мыслями к жене и детям. Только на две секунды. Я бы еще и закурил вдобавок, думает он. Курить хочется, да руки заняты. Потом он несколько раз глубоко вздыхает, напрягает все мышцы и рывком поднимается, с гранатой в одной руке, с бутылкой – в другой. И напевает сквозь зубы, почти безотчетно, только чтобы заглушить жужжание пуль:
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы пионеры, дети рабочих…
На улице – ничего нового: обломки, выщербленные пулями стены домов, проносящиеся над головой стальные оводы, грохот – то одиночный, то очередями. Невеселый пейзаж, на фоне которого Панисо, быть может, доведется умереть. А шагах в шести-семи – первый из двух механических монстров: они ползут вперед медленно, попирая и размалывая скрежещущими гусеницами землю, оставляя за собой черно-серое облако дыма.
Он ни о чем не думает сейчас, ничего не рассчитывает – уже нет времени на это. Откинувшись назад, размахивается правой рукой и изо всех сил швыряет бутылку в борт танка. И попадает в заднюю его часть, сразу же за башней, туда, где находится мотор; стекло разбивается, бензин течет по броне. Тогда Панисо перекладывает в правую руку гранату и, сорвав чеку, бросает. Грохот, оранжевая вспышка, и он снова падает ничком, но недостаточно проворно, потому что осколки проносятся в опасной близости, бьют по ограде, сыплются во двор. Однако подрывник приземляется целым и невредимым, испытывая свирепую радость, – он сделал что хотел и при этом остался жив.
Сильно пахнет горящим маслом и резиной, слышно, как трещит пламя, как вопят от радости республиканцы. Когда Панисо открывает газа, он видит густое облако черного дыма, поднимающееся к небу со стороны улицы, а повернув голову – восторженные глаза Рафаэля: тот с улыбкой протягивает ему вторую бутылку бензина.
– Второй слишком далеко, – качает головой подрывник. – Может, мой кум Ольмос его прищучит.
– При содействии моего дружка Люиса, ты хотел сказать?
– Разумеется, малыш. Куда ж без него?
Осколок гранаты прогрыз меж камней отверстие, и Панисо, на четвереньках доползший до стены, решается выглянуть наружу. Оттуда виден горящий танк с откинутым люком, а чуть поодаль – второй: он яростно поливает все вокруг из своих спаренных пулеметов. Со стесненным сердцем подрывник видит: с другой стороны улицы к танку, пригибаясь, бегут под пулями двое, и Ольмос, от которого не отстает юный Люис, хладнокровно бросает в танк бутылку с бензином, а вдогонку ей – гранату.
Дальше все происходит одновременно: ослепительная вспышка – и второй танк загорается, вокруг двоих республиканцев возникает плотная завеса пуль, Ольмос шарахается назад, ища, где бы укрыться, а Люис, который по-прежнему держал в руке бутылку с бензином, внезапно окутывается пламенем, превращаясь в живой факел, мечется, бежит, падает, извивается на земле с отчаянными воплями, на миг заглушающими шум боя.
В Аринере сумятица. Нервное напряжение, царящее в штабе XI бригады, уже начинает сказываться в том, как отдают приказы, как ведут себя офицеры. Торопливо снуют взад-вперед связные, получая и передавая донесения, подполковник Ланда и прочие не отрывают глаз от карт, не выпускают из рук телефонные трубки, и сущее безумие длится здесь уже два часа: на Пато и Валенсианку, дежурящих у аппарата, беспрестанно и отовсюду сыплются вызовы с требованием выслать подкрепление, поддержать артиллерией, доставить боеприпасы. То и дело – причем все ближе к центру Кастельетса – гремят разрывы и трещат выстрелы. Всего двадцать минут назад на этом берегу реки франкистская авиация отбомбилась и ударила из пулеметов по двум десяткам раненых, ожидавших эвакуации на другой берег. Устроила там форменную бойню.
