Они возвращаются туда, где Горгеля допрашивали. На этот раз его не тащат за руку. Несмотря на это, или именно из-за этого, плотник начинает опасаться худшего. Чувствуя, как сосет под ложечкой, он пытается краем глаза увидеть, не достал ли сержант пистолет из кобуры и не отстал ли больше, чем обычно. Но нет. Подходят к брезентовому навесу, и Горгель ошеломленно видит, что перед лейтенантом стоит не кто иной, как Селиман собственной персоной. Он замирает в растерянности, не зная, хорошо это или плохо. Смуглое лицо капрала регуларес очень серьезно. На нем свежая рубашка, не заправленная в старые и грязные шаровары, патронташ на груди и винтовка на плече. Он чисто выбрит, а седеющие усы браво распушены.
– Знаешь его? – спрашивает лейтенант.
– Конечно знаю. Я же вам говорил…
Лейтенант берет листок с машинописным текстом. Передает его Горгелю, а тот, волнуясь, читает:
Настоящее свидетельство выдано в том, что рядовой Инес Горгель, временно зачисленный в состав моего подразделения, 29 июля с. г. принимал участие в боестолкновении на Файонском шоссе и, проявив мужество и отвагу, способствовал уничтожению двух танков противника. Дано по запросу и в подтверждение слов капрала 2-й роты XIV табора Селимана аль-Баруди, что подписью и печатью удостоверяется.
Кастельетс-дель-Сагре. 1 августа 1938 г.
Капитан Луис Гомес Сото,
командир роты противотанковых орудий
Балерского батальона.
– Ну, считай, Божья матерь тебе явилась, – говорит лейтенант.
Горгель, чуть не плача, обнимает Селимана, а тот рассказывает ему, чего стоило срочно разыскать командира роты, рассказать ему обо всем и умолить, чтобы написал такое вот ручательство, – и все это удалось сделать лишь к утру. Получив бумагу, назад бегом бежал всю дорогу.
– Раньше сейчас не мог приходить, брат. Глазами своими клянусь.
Лейтенант и сержант с любопытством наблюдают за христианином и мавром, побратавшимися таким манером.
– Я могу идти? – спрашивает Горгель, обернувшись к ним.
– Куда? – осведомляется офицер.
Горгель растерянно смотрит на мавра. Тот, словно желая доказать свои полномочия, дотрагивается до капральской нашивки, вышитой на феске. А потом снимает ее и достает еще один сложенный вдвое листок:
– Мы, господин лейтенант, зачисленные во 2-ю роту Балерского батальона. Клянусь прахом отца.
Лейтенант возвращает ему документ, даже не взглянув:
– Для мавра ты недурно разбираешься в бумажках.
Селиман кивает, не обидевшись:
– Жизнь моя длинна, я много научиться, – он покровительственно кладет руку на плечо Горгелю. – Убиваю красных свиней за святого Франко, а мой друг много помогает мне.
Лейтенант снова переглядывается с сержантом. Тот пожимает плечами, но офицеру явно не дает покоя еще какая-то мысль. Медленно, задумчиво он оглядывает Горгеля и наконец недовольно кривит губы:
– Ты без оружия.
– Отобрали у меня винтовку, когда я пришел.
– Надо бы вернуть, раз уж ему так хочется.
Горгелю не нравится, как прозвучали эти слова. Подспудно сквозит в них какая-то зловещая шутливость. Уловил ее и сержант – он улыбается, и улыбка эта неприятна.
– Само собой, – отвечает он.
III
На командном пункте XI бригады все явственней ощущаются приметы неблагополучия. Торопливо входят и выходят вооруженные люди, поспешно пересекают патио, заваленное тряпьем, бутылками, жестянками, порожними ящиками из-под патронов. Жгут документы, а выстрелы и взрывы, доносящиеся из городка, звучат все ближе. Воздух сгущен от царящего повсюду нервного напряжения.
Пато Монсон, которая возвращается, устранив очередной обрыв линии – она уж и не помнит, который по счету, – видит, как увеличилось число раненых, стекающихся к перевязочному пункту, и сколько тех, кто способен передвигаться самостоятельно, отправляют к реке, не оказав им никакой помощи. Нет противостолбнячной сыворотки, нет морфина, нет лекарств; не хватает бинтов и кетгута, и края раны приходится скреплять английскими булавками или стягивать несколькими витками бечевки. Тяжелораненые, вповалку лежащие под навесом, ни на что, кроме глотка воды, рассчитывать не могут, а от Аринеры до самого Эбро тянется вереница санитаров и искалеченных солдат, которые, хромая, опираясь друг на друга, ковыляют к тому месту на берегу, откуда их, быть может, эвакуируют – надежды на это с каждой минутой все меньше.
В патио лейтенант Харпо вместе с сержантом Экспосито осматривает снаряжение, еще пригодное для использования, – «Красная заря», два ранца с инструментами и четыре катушки провода.
– Привет, товарищ, – неизменно жизнерадостный Харпо улыбается при виде Пато. – Ну что? Как там внизу? Что новенького?
– Переправу в очередной раз вывели из строя. Франкисты разбомбили. Есть погибшие.
Лейтенант проводит ладонью по лицу, покрасневшему от какой-то сыпи. Стекла его очков покрыты пылью.
– О дьявол, – говорит он.
– Наводить мост днем – чистое безумие. Понтонеры должны были бы работать только ночью.
– Думаю, при луне было бы то же самое, – говорит Экспосито.
– Лодки-то хоть есть? – спрашивает Харпо.
– Немного. На веслах идут: отсюда – битком набитые, сюда – порожняком.
– Резервов, стало быть, нет.
– Не видела.
– И хорошо. Чем больше тут народу скопится, тем трудней будет выбираться отсюда.
– Неужто совсем плохи дела?
Лейтенант незаметно показывает на костер в углу патио и говорит вполголоса:
– Гляди… Выполняют приказ… Вот как сожгут документы и оборудование, так и дела, надо полагать, наладятся.
– Да уж вижу.
Покуда Пато снимает свой ранец, Харпо и Экспосито успевают рассказать, что тут происходит. Исправны только три линии: одна – только что восстановленная – ведет на КПП у самой реки, другая – в сосновую рощу у восточной высоты, третья – на Рамблу, возле кладбища. С частями на других позициях связи нет. С высотой Пепе, где продолжает сопротивляться батальон Островского, она поддерживается через посыльных, снующих туда и обратно через бутылочное горлышко. То же относится и к Кастельетсу, где бой идет так близко к командному пункту, что никакого телефона не надо: доклады и приказы передаются связными.
– Короче говоря, – подводит итог Харпо, – мы при последнем издыхании.
Пато смотрит на сержанта Экспосито, которая все это время хранит молчание, и на ее стоическом лице читает подтверждение словам лейтенанта.
– Сколько же мы сможем продержаться?
Ответа нет. Пато устало вздыхает. Ноги у нее болят от долгой ходьбы, плечи ломит от тяжелого ранца. Она садится на землю и начинает разматывать обмотки, стягивающие брючины комбинезона над альпаргатами. Потом вытряхивает из них пыль, комочки земли, грязь. На левой икре обнаруживается воспалившийся гнойничок – он зудит и жжет, но сейчас с ним ничего нельзя сделать. Когда созреет – прорвется, и тогда можно будет промыть его кипяченой водой и прижечь пламенем одной из трех оставшихся спичек, которые она хранит в жестяной коробочке. Но до этого – день-два, а за это время многое еще может случиться.
