– И знаешь ли, что мне никак забыть? Заледенелые слезы на щеках мертвого ребенка.
Он переводит взгляд на засохшую кровь, покрывающую одежду Вивиан. Потом протягивает руку и ногтем осторожно пытается отскрести эту корку.
– Чим жил в свое удовольствие и умер как хотел.
– Мы не всегда с ним ладили, – скорбно признается она.
Англичанин улыбается:
– Знаю. Такой уж он был человек…
– Однако видеть, как его убивают у тебя на глазах…
– Его – как и многих других.
– Но ведь он не был солдатом, Фил. – Вивиан показывает на фотокамеру. – Он всего лишь снимал войну… Это похоже на убийство.
Табб, словно услышав фальшивую ноту в знакомой мелодии, поднимает руку:
– Это не убийство. Да, он погиб. Погиб на работе. Это несчастный случай на производстве, только и всего.
Он замолкает и в задумчивости снова аккуратно счищает засохшую кровь с ее одежды.
– Мы иногда забываем, какое это преступное и грязное дело – война.
– Да, наверно… Но уж больно высока цена.
Табб молча размышляет над ее словами. Потом снова глядит на часы, поднимается:
– В отличие от всех этих несчастных, нас никто не заставляет быть здесь. Разве не так? В кармане у нас паспорт и билет на поезд или пароход… Когда устаем, нас ждет горячий душ и бокал вина в «Метрополе» или «Флориде».
– И проститутки, если дело касается Чима, – грустно улыбается Вивиан.
– Да, и они тоже.
Опираясь на протянутую руку, она встает. Табб вздыхает, качает головой:
– Он был из тех, кто не умеет стареть.
Они направляются из сосняка в сторону штаба бригады. По пути встречают солдат: одни – среди них много раненых – бредут неведомо куда, другие идут строем и знают, что делают. Взвод голых до пояса саперов – тела лоснятся от пота – роет траншею между сосняком и берегом, благо имеется невысокий взгорок над неглубокой лощиной. В городке, оставшемся слева, солнце пронизывает красным два столба дыма; долетают выстрелы и разрывы.
Водитель Педро ждет их у ограды Аринеры, коротая время в разговорах с солдатами. Заметив журналистов, он вздыхает с облегчением, но при виде крови на одежде Вивиан в запавших, беспокойных глазах мелькает испуг.
– Надеюсь, это не твоя?
– Не моя.
Он уже знает о гибели Чима Лангера. И о том, что отступление неминуемо. Отведя журналистов в сторону, сообщает им эту новость. Республиканцы взрывают все, что не могут унести, и укрепляют позицию, создавая там мощный узел сопротивления.
– Я бы хотел поговорить с подполковником Ландой, – говорит Табб.
– Не получится. Командный пункт переводят на берег, так что Ланде есть еще чем заняться. Не до интервью.
– И на какой же берег переносят КП?
Лицо шофера темнеет.
– Неуместное любопытство.
Вивиан и англичанин многозначительно переглядываются. Педро мрачно перекидывает через плечо лямки их рюкзака.
– Понтонеры восстанавливают переправу, чтобы ночью открылась. Так что лучше всего нам будет спуститься к реке.
– Стало быть, все кончено, – подводит итог Табб.
– Для нас, похоже, да, – после недолгой заминки отвечает Педро. – Приказано отправить на тот берег всех, кто здесь не нужен… Однако бригада продолжает сражаться.
Табб саркастически усмехается. Пренебрежительно – и очень по-англосаксонски.
– Бригада? Скажи лучше – то, что от нее осталось.
И тон, и усмешка бесят Педро. Это последняя капля, и нервы у него не выдерживают. Усталые глаза вспыхивают, он выпрямляется так, что кажется выше ростом. Вивиан никогда еще не видела его в такой ярости.
– При всем уважении… на мозоль мне не наступай… Батальон Островского героически сопротивляется на высоте Пепе, в городке мы отстаиваем каждый дом, а на левом фланге линия обороны укрепляется.
Табб понимает, что зашел слишком далеко. Пытается утихомирить водителя:
– Прости, друг… Я не хотел…
Он кладет ему руку на плечо, но испанец резко ее сбрасывает:
– А мне плевать, чего ты хотел, а чего нет.
И смотрит на него страдальчески и зло. Обметанный щетиной подбородок подрагивает от ярости.
– Не знаю, сколько мы еще выдержим. Но пока еще держимся. Вы свидетели того, что Республика сражается, как никто и никогда не сражался. Те, кто перед нами, – фашисты, но они остаются испанцами, и оттого с ними так трудно справиться. Если мы – лучшая пехота в мире, то они, значит, на втором месте.
Замолчав, он глядит на журналистов почти с ненавистью:
– Понятно вам? Вы согласны?
– Согласны, – отвечает Вивиан, убежденная его словами.
– Так напишите в ваших газетах, втолкуйте вашим сволочным правительствам, что, если мы не остановим фашизм в Испании, он окажется у порога их дома.
С этими словами он снимает ранец, бросает его на землю:
– Вот ваше барахло. Мне дали приказ идти к реке, и я его выполню… Не знаю, сколько простоит переправа, если ее восстановят.
– Эй, постой-ка, погоди…
– Да пошел ты…
И, широко шагая, уходит прочь. Табб подбирает ранец и вместе с Вивиан устремляется следом.
– Слушай, ты извини нас, – говорят они ему в спину по-испански. – Ну извини.
– Можем не пройти, – говорит Роза Гомес.
Пато Монсон согласна с этим, но вслух свое мнение высказывать не хочет. Они лежат на тропинке, сжимая карабины, тяжелый груз придавливает к земле. Малиновое солнце вот-вот скроется за вершиной западной высоты, и потому вокруг ложатся такие длинные тени. Последние несколько метров связистки одолевали ползком, стараясь не выделяться на фоне скал и деревьев, буквально выполняя инструкции, полученные при обучении, – передвигаться от укрытия к укрытию, избегать возвышенностей и открытых мест, рассчитывать и прикидывать каждый шаг, прежде чем сделать его, сохранять спокойствие, оказываясь на простреливаемых участках.
А их становится чем дальше, тем больше. То, что начиналось с одиночных разрозненных выстрелов, постепенно, по мере их продвижения вперед, густеет, и теперь уже слышны звуки настоящего боя. Время от времени пуля пролетает ниже, сбривает ветки и листья, осыпая ими связисток. Нет, бьют не по ним – в этом случае давно бы уж застрелили, – а просто они оказались меж двух огней: идет интенсивная перестрелка, и нет сомнений, что франкисты решили, пока не стемнело окончательно, продвинуться еще немного вперед и заткнуть бутылочное горлышко на высоте. Она невдалеке, пятисот метров не будет, но сейчас кажется недосягаемой, как луна.
Совсем рядом Пато видит лицо своей напарницы – мокрое от пота, вымазанное землей. Смотрит пытливо. Дышит очень часто, глаза выпучены от страха и напряжения, и Пато думает, что услышала бы, как суматошно колотится ее сердце, если бы в висках так оглушительно не отдавался стук собственного.
