– Сегодня утром убили одного из моих… Потерял осторожность, высунулся, получил пулю в голову. При нем нашли письмо… Хочешь прочесть?
– Конечно. Только тут темно.
– Пойдем. Пригнись.
За бруствером Баскуньяна зажигает электрический фонарь, льющий слабый желтоватый свет. Пато разворачивает лист бумаги, исписанный округлыми корявыми буквами. Уголок выпачкан засохшей кровью.
Дорогой отец!
Мне очень хочется чтоп это все закончилось и я мог вернуться домой да свести щеты с теми сволочами, что собрали нас вместе и насыпали нам крошек, и вы оказались под властью этих проходимцев, до которых пули не долетают, они ведь пьют хорошее кофе и даже на машине раскатывают, и знать не знают, как солоно нам здесь приходится и как все несправедливо устроено, вот как с одним пареньком, что просил отпустить его проведать больную мать, а когда не разрешили, перебежал к фашистам и ему повезло, потомушто двоих других, когда те попытались зделать то же самое поймали и два дня назад расстреляли.
Мне очень жалко дядю Андреса, которого убили ополченцы, потомушто он никому зла не делал, но когда мы вернемся, они за все заплатят, и мы убьем их всех, потомушто они обжираются покуда вы помираете с голоду, как написала мне сестра, что когда женщины пошли к алькальду просить хлеба, этот гад обозвал их фашистами а у самого хлеба вдоволь и из отборной притом пшеницы.
Раз уж о том зашла речь, скажу еще, что сестра моя Андреа написала, что о прошлом годе у брата моего двоюродного Косме, как и у вас, забрали 9 фанег
[63] пшеницы. В следующий раз если придут, отдубасьте их хорошенько, потому это зерно нелегко мне далось, а у нас в Республике кто не работает, тот да не ест или пусть здесь с нами вместе ее защищает, потомушто надо вовсе совесть потерять, чтобы сына посылать на бойню, а отца с матерью морить голодом.
Пато возвращает письмо капитану, а тот гасит фонарик. Они встают.
– Поверить не могу… – в смятении начинает девушка.
– Да ладно, – прерывает ее капитан. – Я не собираюсь это обсуждать. Правда не собираюсь. Просто хотел, чтобы ты это прочла.
– Зачем?
– Есть письма, которые надо прочесть… Впрочем, едва ли оно прошло бы цензуру.
Долгое молчание.
– Дело в том, что правда не всегда революционна, – спустя мгновение добавляет Баскуньяна.
– Я уверена, они будут храбро драться, – только и может вымолвить она.
Ей кажется, что в ответ Баскуньяна издает какой-то негромкий, приглушенный смешок, но она в этом не уверена.
– По крайней мере, достаточно храбро, чтобы сохранить лицо. Я постараюсь, чтобы они смогли это сделать. А потом…
Он снова умолкает, и Пато смотрит на его силуэт в темноте:
– Что потом?
– Вполне очевидное: генштаб сообщит, что во время нашего продолжающегося наступления на Эбро части, расположенные в секторе Кастельетс-дель-Сегре, осуществили тактический маневр и, нанеся противнику серьезные потери, отошли на заранее подготовленные позиции…
На этот раз молчание еще дольше. И когда уже кажется, что Баскуньяна ничего больше не скажет, он произносит:
– Я надеюсь, что в следующий раз мы встретимся уже на том берегу реки.
Ночь уже окончательно вступила в свои права – не видно ни высоты, ни кладбища. Темные силуэты движутся по Рамбле, и невидимые для противника маленькие костры освещают их сзади. Сквозь запах дыма, горящего хвороста, сырой мешковины пробивается другой – более приятный.
– Так пахнет чудо, – говорит Баскуньяна. – А верней, суп. Пойду удостоверюсь.
Через мгновение он возвращается и почти ощупью передает Пато металлическую плошку. Руки их соприкасаются.
– Бобовый, на свином сале… Сгодится, по крайней мере, обмануть голод.
Девушка пробует горячий, бодрящий суп, а с позиций франкистов снова доносится песенка:
Это было не всерьез,
Это было для забавы,
А теперь любовь унес
Ангел смерти в миг кровавый.
Когда она смолкает, Баскуньяна говорит:
– Оставила бы ты мне адресок свой, товарищ Патрисия… Чтоб я знал, где тебя найти, когда все это кончится. В том, конечно, случае, если что-нибудь еще останется…
Пато смотрит на темный силуэт с любопытством:
– Зачем он тебе?
– Предположим, меня сбивает с толку твоя стриженая голова. Предположим, я желаю знать, как ты выглядишь в платье и с длинными волосами.
– Я предпочитаю ходить такой.
– Сегодня ночью – я тоже. Иначе я бы не смог узнать тебя в ином обличье. Теперь я знаю.
– Что именно?
– Что ты – лучшее, что есть в этом мире и в этой жизни. Что ты воюешь и заслуживаешь победы.
Пато по-прежнему повернута к нему и пытается угадать, что в эту минуту выражает его лицо.
– Ну а ты, товарищ капитан? Ты заслуживаешь?
– Не знаю, чего я заслуживаю. Знаю только, что мои люди заслуживают того, чтобы жить, но я все равно буду отдавать приказы, которые не дадут им этого.
– По крайней мере, жизнь отдадут за благородное дело. Не то что наемники Франко.
Пато слышит, как он смеется – приглушенно, сквозь зубы.
– Ничего благородного нет в том, чтобы погибнуть на такой войне.
– Теперь вижу, что не зря политкомиссар бригады взъелся на тебя.
– Этому Рикардо даже усы мои не нравятся. Уверяет, что усы носят только правые.
– Зачем же ты их носишь?
– А почему бы мне их не носить? Я, товарищ Патрисия, отпустил усы, когда начал бриться.
Мне нравится его голос, думает она. Мне очень нравится, как он говорит и как молчит. Меня умиляет эта меланхолическая покорность судьбе и чисто солдатская готовность принять свою невеселую долю.
– А я помню, что́ почувствовала, когда ко мне впервые обратились «товарищ», – говорит Пато. – Представляешь? Мне было восемнадцать.
Новая пауза. Зная, что он не заметит этого в темноте, она дотрагивается до лба.
– Наш долг – не сдаваться никогда. Вот это не сдавать… Волю.
В небосвод взмывает ракета и медленно опускается, заливая млечным сиянием кладбище на пригорке. Теперь Пато видит профиль Баскуньяны – капитан внимательно вглядывается туда.
– Кино любишь, товарищ капитан?
– Люблю.
– И я. Последний фильм, который я видела перед тем, как попасть на фронт, был «Китайские моря» с Джин Харлоу
[64]. Приключенческий.
