Командир батальона не отвечает. Ограничивается тем, что мягко похлопывает своего заместителя по плечу и уходит назад – туда, где между скал развернут его командный пункт. Серигот идет следом. Где-то вблизи кто-то невидимый играет на гармонике и негромко напевает.
Над норами, отрытыми в каменистой почве, на брустверах, выложенных камнями и – кое-где – мешками с землей, виднеются черные силуэты солдат. Кое-кто спит под шумное дыхание и храп. Порой слышится металлический лязг, кашель, обрывок разговора. Никто не курит – и не потому, что в темноте огонек будет заметен, а потому, что табака нет. В лучшем случае – сухие листья и укроп. Последние настоящие сигареты, которые раздобыл сержант Видаль, обшаривая трупы франкистов – те, что поближе, – Гамбо четырнадцать часов назад поровну раздал солдатам, исключив из дележки офицеров и младших командиров.
Командный пункт – навес, сооруженный из одеяла, натянутого на четыре палки, укрепленных камнями, – находится на обратном скате высоты, в нескольких метрах от хребта, куда не доходит лунный свет. Там сидят политкомиссар батальона Рамиро Гарсия и лейтенант Феликс Ортуньо. Голубоватое пламя карбидной лампы освещает небольшое пространство. И в этом круге света Гарсия с пустой трубкой в зубах читает газету «Аманесер».
Гамбо показывает на бесполезный полевой телефон, стоящий на патронном ящике, который заменяет стол и застелен картой. Рядом кипа сложенных одеял, глиняный кувшин и фельдшерская сумка с красным крестом на боку. На примусе дымится жестянка из-под бензина, где варится суп из трех картофелин, половины луковицы и кости от окорока.
– Ну что – не ожил? – кивает майор на телефон.
Ортуньо – у него усталый вид, покрасневшие глаза – мотает головой. Он температурит уже два дня.
– Нет. Мертвей моей прабабушки.
Лейтенант, который должен сменить Серигота, собирается на дежурство. Гамбо снимает куртку, протягивает ее Ортуньо, а тот, надев, опоясывается ремнем с кобурой и подвешенной сбоку гранатой. Застегивает на запястье браслет часов со светящимся циферблатом – единственных в батальоне.
– Клопов себе оставил, – говорит майор.
– Вот спасибо-то, – лейтенант в улыбке показывает лошадиные желтые зубы. – Мне и своих-то некуда девать.
Гамбо дотрагивается до его воспаленного лба:
– Как себя чувствуешь?
Тот отводит руку:
– Лучше не бывает.
– Тебе отдохнуть бы, Феликс.
– В могиле отдохнем.
– Типун тебе на язык.
Ортуньо уже делает шаг к выходу, но останавливается:
– Что сказать людям, если спросят?
– О чем?
– Сам знаешь о чем… Ты ведь намекал, что нам пришлют подмогу?
Гамбо трет лицо ладонью, и щетина колет ее.
– Не нравится мне, когда врут своим.
– Подумаешь, большое дело! Все врут – и почище гороскопов в «Бланко и Негро».
Комиссар поднимает голову от газеты:
– Намекнуть – не значит соврать.
Гамбо смотрит на него с любопытством.
– Это Бухарин? – спрашивает он глумливо.
– Это Ленин.
– Да не свисти.
– Слово даю.
– Выдумываешь на ходу, Рамиро. Я прочел все его тридцать семь томов, а такого не встречал.
– Говорю тебе, это Ленин. И в конце концов, партия…
– Ты задолбал своей партией, мать ее… И не пепели меня комиссарским взглядом. Мы с тобой на высоте Пепе.
Гарсия вновь берется за газету. Серигот подходит к нему и делает вид, что читает из-за его плеча.
– О-о как… Вот это славно. Все министры подписали кодекс поведения государственных служащих. Пункт первый – выиграть войну. Пункт второй – не подходить к линии фронта ближе десяти километров. Пункт третий – не принимать подарков.
Гарсия раздраженно отдергивает газету:
– Кончай, Симон, свои шуточки.
– Да уж какие тут шуточки… – Серигот подмигивает Ортуньо и Гамбо. – Следующий правительственный кризис на самом деле будет, когда перевернется грузовик с мясом и все свиньи разбегутся.
– Ты правда достал уже!
Лейтенант Ортуньо выходит из-под навеса: слышно, как, удаляясь, он насвистывает «Вздохи Испании».
– Хороший он мужик, – говорит Серигот, который, вытащив из кармана ложку, наливает себе супу в алюминиевую миску.
– Да.
– А ведь был до войны кондуктором трамвая. Можешь себе представить? Ручаюсь, у него не было ни одного безбилетника.
– Да вот могу. Что бы он ни делал, он все делает первоклассно.
Они подсаживаются к Гарсии, который отложил газету и взялся за очень засаленную книгу. Назойливо звенят москиты. Гамбо смотрит, что читает комиссар.
– Могут возникать ситуации, когда интересы всего человечества уступают свой приоритет интересам класса пролетариев, – читает он вслух. – Слушай, Рамиро, неужели ты никогда не устаешь от этого?
Комиссар, с улыбкой воздев указательный палец, отвечает как на митинге:
– Революционная теория, товарищ майор, неотделима от революционной практики.
– Свобода чтения, товарищ комиссар, столь драгоценна, что должна быть нормирована.
– И что делать?
– Спроси лучше, чего не делать.
– До печенок достали, ленинцы трепаные, – говорит Серигот, который, покончив с супом, берется за телефон и без особой надежды на успех крутит ручку.
– Ответственный политик должен следить, чтобы теория была хорошо смазана, – оправдывается Гарсия. – А уж потом армия задаст вопросы.
Серигот мрачно опускает трубку на рычаг:
– Ага… Особенно когда сможет вернуться домой.
Майор, прихлопнув москита на шее, смотрит на ладонь с кровавым пятнышком. Снимает ремень и портупею, разворачивает карту, лежащую у телефона, и долго вглядывается в нее, хмурит брови, взвешивая и оценивая темноту, расстояние и время, которое понадобится, чтобы преодолеть их. Если завтра к ночи на Рамбле останутся только франкисты и убитые, два километра, нужных, чтобы вырваться из окружения, покажутся бесконечными. Под ложечкой сосет – и не от голода, хоть Гамбо и хочется есть, и он пытается отвлечься и думать о чем-нибудь другом. О жене, от которой нет вестей с тех пор, как пал Северный фронт. О сыне и дочери, чьи фотографии он носит под клеенчатым чехлом фуражки; дети в безопасности: находятся в Советском Союзе, в детском доме под Минском.
– Кто там у нас в передовом охранении? – спрашивает Гарсия, закрывая книгу.
– Сержант Видаль.
– Тоже хороший человек.
Комиссар достает из ящика с гранатами последнюю плитку шоколада «Нестле» в серебряной фольге, треть кладет в рот, а две других протягивает Сериготу и Гамбо.
