Пардейро не нужно командовать. Каждый легионер и так знает, что ему делать. Прежде чем приказать примкнуть штыки, выйти из городка и двинуться на Аринеру, он выстроил неполную сотню своих уцелевших людей и кратко изложил, чего ждет от них: атаки в лоб, по фронту, при поддержке нескольких танков-«чернышей», меж тем как слева их будут прикрывать марокканские стрелки, а на правом фланге – Балерский батальон. Националистам надлежит к вечеру выйти к реке – вот ради этого они и наступают сейчас. Необходимо сломить сопротивление защитников Аринеры и расчистить путь к Эбро.
Противотанковое орудие красных, все время стрелявшее слева, наконец замолкает. По счастью, его не пришлось брать в рукопашной, потому что от одного из последних выстрелов тяжелого миномета, прекратившего огонь, когда легионеры вплотную приблизились к вражеским позициям, его подкинуло в воздух – должно быть, мина угодила в ящики с боеприпасами – и перебросило через бруствер, как игрушку из папье-маше. Ураганный огонь из пулеметов ведут три оставшихся в строю танка – четвертый с пробоиной в боку окутан дымом, а из открытого люка свешивается труп кого-то из членов экипажа.
Пардейро оглядывает своих солдат – обросшие, грязные, они сжимают маузеры с примкнутыми штыками и медленно движутся вперед, прячась за танками или используя каждую, даже самую малую складку рельефа как укрытие от пуль. Они не спешат, не тратят сил попусту, не стреляют: время от времени останавливаются, припадают на колено, оглядываются по сторонам и снова идут вперед. Берегут патроны, чтобы выпустить их по врагу с ближней дистанции, прежде чем броситься в рукопашную. Среди них есть и те, кто уже десять дней не выходит из боя, – это остатки 3-й роты. Те, кто прибыл с подкреплением 4-й роты, – пять дней. По этой причине и двигаются они по-особенному – как солдаты, долго бывшие под огнем и дошедшие почти до предела своих сил: движения их чуть замедленны и словно машинальны, воспаленные глаза покраснели и блестят, зрачки превратились в черные точки.
Пулемет республиканцев бьет точными очередями, пули вздымают фонтанчики пыли, и вот у легионера, идущего слева от лейтенанта, вдруг подгибаются колени, и, словно внезапно обессилев, он оседает на землю. Танк ворочает башней – монотонно грохочущие спаренные стволы мстительно и густо хлещут пулями по укреплению красных. Два санитара подбегают к упавшему, уносят его в тыл. Стены Аринеры уже совсем близко; танк останавливается, ища наиболее выгодную позицию для последнего броска. Солдаты – кто припал на одно колено, кто оперся о броню – вскидывают винтовки и открывают огонь.
Пардейро оборачивается к остальным и замечает Тонэта, который держится вплотную к нему. Мальчуган, в неизменной легионерской пилотке, со штыком на ремне через плечо, следует за ним неотступно: пригибается, когда пригибается лейтенант, шагает, когда тот идет дальше, исцарапанные ноги потемнели от грязи, коленки разбиты, но чумазое лицо просто светится от счастья.
– Ты что здесь делаешь?
Тот не отвечает. Делает два шага вперед и становится на колени рядом с Пардейро, невозмутимо оглядывая позиции республиканцев. Чуть поодаль выглядывает из-за танка капрал Лонжин, который после гибели Владимира исполняет его обязанности. Пардейро показывает на Тонэта, взглядом требуя у капрала объяснений, но тот лишь разводит руками.
– Я же сказал, чтобы ты держался сзади!
– Сзади ничего не видно, господин лейтенант.
Пардейро дает ему легкий подзатыльник, и Тонэт улыбается, не трогаясь с места. Лейтенант за руку тащит его за танк, стараясь укрыть от огня.
– Стой здесь – и ни шагу. Когда танк тронется, будь осторожен – он может и назад сдать. Раздавит. Понял?
– Так точно, господин лейтенант!
Пардейро достает из кобуры свою «астру». Потом выглядывает из-за танка, рассчитывая расстояние до красных. Прилично, хотя и под уклон. Значит, снова рукопашная. Танки, опасаясь бутылок с зажигательной смесью, не двинутся отсюда, покуда легионеры не ворвутся в траншею.
Значит, снова – выручай, верная пехота. Она, как поется в гимне, умеет побеждать, умея погибать.
Подумав секунду, он проходит вдоль нагретого стального борта и стучит в него рукоятью пистолета – это условный и желанный сигнал: пора взбодриться стаканчиком анисовой. В открывшемся боковом люке показывается лоснящееся лицо под черным беретом с кокардой в виде черепа и костей – это командир экипажа.
– Останетесь здесь? – спрашивает Пардейро.
– Резону нет двигаться дальше. Теперь это уже ваше дело.
Лейтенант кивает, ничем не выдавая свое разочарование. Раздумывать тут нечего и спорить не о чем.
– Ладно, тогда мы пошли. Пробейте брешь побольше и заткните глотку пулемету справа – он садит по нам без передышки. И вообще, постарайтесь хотя бы прикрыть.
– Рассчитывай на нас, дружище… Желаю удачи.
Крышка люка захлопывается, и Пардейро отходит к корме. Еще несколько легионеров подошли и сгрудились у кормы, инстинктивно ища защиты от пуль. Все смотрят на командира со спокойной покорностью судьбе, как и пристало старым солдатам, знающим, что будет дальше. Лонжин и остальные легионеры – одни залегли, другие укрылись за танками – глядят выжидательно. Подать команду голосом невозможно, потому что в этот самый миг три танка открывают огонь, и в грохоте шести стволов калибром 7,92 мм тонут все прочие звуки.
«Одно побужденье – величье твое», – мысленно напевает Пардейро, досылая патрон в ствол и сдвигая предохранитель. И повторяет эти слова гимна: «Твое благородство и твердость твоя». Двумя пальцами прикасается к шестиконечной звездочке, вышитой над нагрудным карманом, где лежат фотографии родителей и «крестной» вместе с не дописанным письмом к ней. Потом, не скрываясь, осеняет себя крестным знамением и, снижая пафос, подмигивает глядящим на него солдатам. Кое-кто улыбается в ответ, кое-кто тоже крестится. И слева, и справа все здесь зависят от него – от двадцатилетнего младшего лейтенанта военного времени, совсем недавно получившего это звание, который сейчас снова поведет своих солдат к победе или к разгрому.
Пардейро, глубоко вздохнув и с удовольствием чувствуя, что его легкие еще здоровы и исправно вдыхают воздух – он так понадобится скоро, – смотрит в синее небо, будто наполняет глаза его светом. Он чувствует себя в ладу со своей совестью и с миром, где ему выпало на долю жить. Если убьют – его похоронят как офицера и кабальеро, исполнившего свой долг и не испытывавшего ненависти – ярость в бою – это совсем другое дело – к тем, кого собирается убивать и кто, быть может, убьет его. Да, он в ладу с самим собой, хотя к этому чувству примешивается и нотка горьковатой грусти по всему, в чем ему, весьма вероятно, будет отказано.
Вот наконец он опускает глаза и смотрит вперед. «Чтоб видеть отчизну могучей и славной», – напевает он про себя и вдруг смущенно сознает, что не помнит, как там дальше, хоть и пел этот гимн раз сто. Впрочем, сейчас уже все равно. Он поднимает левую руку с пятью растопыренными пальцами и загибает их по одному – четыре… три… два. Последним, указательным описывает в воздухе круг. Потом выходит из-под защиты танка и видит впереди белую грозную стену Аринеры, всю исклеванную пулями, и фонтанчики пыли, вздымаемой пулеметными очередями. До нее не будет и ста метров, но кажется, что она стоит на рубеже времени и страха.
