– Что у тебя с лицом?
– Да пустяки. Ушиб.
– Я знал, знал, что они с тобой не справятся! И прав оказался.
Дружески обхватив майора за плечи, Ланда подводит его к столу и до краев наливает стакан.
– На-ка вот, прими, а то ты мокрый насквозь. Согрей нутро.
Комиссар бригады протягивает ему руку. Даже промерзший до костей Гамбо чувствует, какая она холодная, влажная и шершавая: кажется, будто прикоснулся к рыбе. И не только рука навевает это сходство – жидкие белесые волосы, бледные, неестественно гладкие щеки, выпуклые глаза, спрятанные за толстыми зеленоватыми стеклами очков, и – как зловещее напоминание – вписанные в кружки красные звездочки по углам воротника. Потому что Рикардо, он же Русо, в отличие от всех прочих, даже в знойном августе одет по полной форме. Как будто ему круглый год холодно.
– А где майор Гуарнер? – спрашивает Гамбо, ставя пустой стакан на стол.
Ланда пожимает плечами, как бы говоря – такие, мол, обстоятельства.
– Остался оборонять Аринеру… Больше ничего о нем не знаем.
– Вот, значит, как…
– А про Хуана Баскуньяну?
– Тоже.
– Вот ведь паскудство…
– Ну теперь ты нам расскажи. – Ланда сердечно обнимает его за плечи. – Где был, что видел?
Он произносит эти слова с неподдельным интересом, с живым сочувствием – и Фаустино Ланда, командир разбитой и отступающей бригады, напоминает майору какого-нибудь импресарио, который специализируется на бое быков и в промежутке между двумя бокалами коньяку справляется о результатах неудачной корриды. И даже толстая сигара при нем.
Тогда Гамбо начинает рассказывать. Докладывает подполковнику и политкомиссару о том, как отбивали последние атаки на Пепе, как потеряли связь со штабом, как вырвались из кольца. Как гибли поодиночке его люди, пробиваясь к Аринере и к реке. О последнем броске тех немногих, кто все же дошел.
– Не волнуйся, – пытается приободрить его Ланда почти легкомысленно. – Уверен, что еще подойдут людишки.
– Говоришь, не волноваться?
– Ну да.
Гамбо кивает:
– Конечно, все возможно.
Русо слушает их разговор, не размыкая сухие поджатые губы. Потом движением руки обводит все вокруг: понимай как знаешь – это место, сектор Эбро или весь остальной мир.
– Это ведь всего лишь малая частица общей картины, – вразумляюще произносит он. – Надо учитывать все в совокупности. Смотри шире, майор.
– О какой совокупности ты толкуешь, товарищ комиссар?
Тот барабанит пальцами по карте:
– Республика предприняла наступление, беспримерное по своим масштабам… Атакуют восемь дивизий. Мы уже взяли или вот-вот возьмем Побла-де-Масалуку и Гандесу, и противник откатывается вдоль русла реки. Между нами и Ампостой его оборона трещит по швам.
– А здесь все как-то не так.
– Бои за Кастельетс, как тебе известно, были местного значения, и тактическая задача выполнена даже лучше, чем ожидалось: сообщение между Файоном и Мекиненсой прервано.
– Стало быть, он теперь и не нужен?
Замороженный взгляд в ответ.
– Не очень.
– Ах вот как… Не очень…
Палец комиссара описывает на карте круг.
– И, кроме того, в этом секторе фашисты нашими усилиями понесли большие потери и не смогут перебросить подкрепление на другие участки фронта.
Но Гамбо даже не смотрит на карту.
– Ну да, – отвечает он. – Но для этого потребовалось завалить их свежим мясом рабочих и крестьян – бросить в топку сражения лучшее, что есть в Республике, а заодно и мальчишек, которые еще ни разу не брились.
Комиссар смотрит на него с кислой миной:
– Мы предотвратили наступление фашистов на Валенсию и заткнули глотку пораженцам.
– Вроде выходит, что мы одержали блестящую победу. С такими победами мы скоро очнемся в Перпиньяне.
От злой насмешки в этих словах Ланда хмурится, а на лицо комиссара набегает тень.
– Товарищ, мне не нравится твой тон, – резко говорит он.
Гамбо смотрит невозмутимо:
– Тон не нравится? А что из трех тысяч бойцов, которых мы переправили на тот берег, назад пришла едва ли треть, да еще в каком виде, – нравится?
– А зачем ты мне это рассказываешь? Надо было лучше драться.
– Ах вот как… – с горечью усмехается майор. – Вымолвил наконец.
Фаустино Ланда даже вздрогнул при этих словах.
– Прошу тебя, Гамбо… – говорит он встревоженно.
Но майор пропускает его слова мимо ушей, продолжая неотрывно смотреть на Русо.
– Ты о чем, не понимаю, – говорит тот.
– О том, как надо побуждать бойцов к действию. – Гамбо дотрагивается до кармана. – У меня тут твоя последняя инструкция: «Если отступите, вас убьет не враг, а мы».
– В приказе сказано не так.
– Так, но только покрасивей выражено.
Комиссар явно теряет терпение.
– Мало расстреливали – и вот результат.
– Мало? – Гамбо смотрит на командира бригады, но тот отводит глаза. – Что молчишь, Фаустино? Тебе нечего сказать по этому поводу?
Подполковник умиротворяюще воздевает руки:
– Бросьте вы… Нашли тоже подходящий момент дискутировать.
Гамбо снова не удостаивает его ответом. И смотрит на комиссара:
– А такое слово – «ошибка» – ты не слыхал, товарищ комиссар? В твоем лексиконе его нет?
Русо каменеет лицом. Взгляд через очки такой, что кажется, стекла изнури покрываются изморозью.
– Партия никогда не ошибается.
Гамбо театрально отшатывается, как от толчка в грудь:
– Малость припоздал с этим заявлением. Но «человеческий фактор» порой подводит, да? Ты ведь это имел в виду?
– Мы говорим о стратегии и тактике, а не о людях. Я-то думал, ты это усвоил, когда учился в академии в Москве.
– Учился. И еще читал «Вопросы ленинизма» товарища Сталина.
– Ты на что намекаешь?
– Не намекаю, а прямо говорю, что, скорей всего, спросят с тебя, а не с человеческого фактора. И потому, наверно, у тебя такая кислая рожа, а, комиссар Рикардо?
Тот отворачивается, как если бы его внимание вдруг привлекла какая-то точка на карте. Потом протягивает руку к бутылке и наливает вина в свой бокал.
– Похоже, ты заговариваешься, – произносит он хмуро. – Ты устал. И нуждаешься в отдыхе.
Но Гамбо, мотнув головой, гнет свое:
– Вот что я тебе скажу, товарищ комиссар. Наши воюют сейчас лучше, чем два года назад, но ненависти у них поубавилось. Сейчас уже идет война не за уничтожение фашизма, теперь противник обрел лицо, время от времени выясняется, что там – такие же люди, как мы, что мы с ними из одного городка и сигареты покупали в одном ларьке… Это несколько меняет дело, понимаешь?
